Татьяна Устинова - Развод и девичья фамилия
В Малаховку джип въехал, когда стало совсем темно, и плотный мрак, который бывает только ранней весной и поздней осенью, лег поперек дороги, и желтые столбы мощных фар вырезали из него продолговатые куски и швыряли навстречу машине.
– Как темно, – тычась носом в стекло, потому что машину бросало на ухабах подмосковной дороги, сказала Кира, – сто лет здесь не была. Так люблю. А ты?
– И я. Помнишь, мы хотели за городом жить?
– У нас тогда денег было мало.
Сергей хотел сказать, что теперь “на загород” им вполне может хватить, но вовремя спохватился, что “их” нет. Есть отдельно он и отдельно она, и каждому по отдельности “загород” был не нужен. Вот ведь странность какая.
– Приехали.
Он заглушил мотор и некоторое время посидел молча. Кира смотрела в стекло и тоже молчала.
– Фонарь, – сам себе сказал Сергей, – свет мы не будем зажигать.
– Без света страшно, – тоненьким голоском заявила Кира.
Она всегда смешно боялась темноты, он знал.
– Пошли.
– А кофе?
– Я возьму.
Он подхватил рюкзак, сунул в него фонарь и включил сигнализацию. Яркий автомобильный свет прощально полыхнул и погас. Кира ушла вперед, он догнал ее. Пол ногами чавкала весенняя земля, они шли молча и слушали, как она чавкает.
Не нужно было ехать, думала Кира. Бомба не падает дважды в одну воронку. Никто не придет сегодня ночью продолжать поиски.
Сергей станет молчать, и Кира станет молчать. И так они промолчат все время, отведенное на “приключение”, и оба потом будут жалеть об этом, и сердиться на себя и друг на друга. У подъезда Сергей скажет ей “до свидания” – ах, как Кира знала его безразличный отстраненный тон, – и ничего не выйдет. Ничего из того, о чем Кира не разрешала себе думать.
Впрочем, ему, скорее всего, наплевать. Он бесчувственное бревно. Он просто не хочет, чтобы мать его ребенка посадили в тюрьму.
От этой мысли, чрезвычайно глупой, Кира совершенно расстроилась.
– Может, мне в машине посидеть? – предложила она мрачно. – Что я попрусь, все равно никто не прилет!
Это означало, что он должен ее уговорить. Пожалеть. Спросить, в чем дело. Но он всегда слышал только, что ему говорили – и ничего больше. Он не понимал намеков, не читал по лицу и никогда не мог догадаться, чего ей хочется – если она не говорила об этом прямо.
Если я скажу ему, что хочу с ним спать, решила Кира, он перепугается до смерти. Он привык жить один.
Или не привык? Она-то вот так и не привыкла! То есть она привыкла жить одна. Жить без него – не привыкла.
– Хочешь в машину? – переспросил он с сомнением. – Ты долго в ней не высидишь, а я не знаю, сколько придется ждать. Зря я тебя взял, надо было в Москве оставить!
Идиот! Как есть бесчувственное бревно.
В доме по-прежнему пахло деревом и отсыревшими книгами, и Кира некоторое время постояла на прямоугольнике голубого лунного света, лежавшего возле деревянного коня-качалки, которого так любил маленький Тим.
– Привет, – сказала она дому.
– Привет, – ответил ей ее несентиментальный муж и деловито протиснулся мимо нее в большую комнату “с витражом”.
– Я в прошлый раз решетку не стал намертво прикручивать, – заговорил он оттуда, – если появится наш жулик, он ее быстро снимет.
– Тогда лучше бы совсем не ставил!
– Это подозрительно, – объяснил он, – была, была, и вдруг нет! Не разувайся, Кира! Я в прошлый раз разулся и бежал за ним в одном ботинке!
– Ты думаешь, я за ним побегу? – осведомилась Кира.
– Нет, – искренне ответил ее муж, – но вдруг ты должна будешь мне помочь.
Никакого рыцарства – “Это мужская работа, дорогая! Дай мне “кольт” и подожди меня на лужайке!” – в нем не было и в помине. Он считал, что раз может он – бежать, держать, тащить, – значит, может и она.
Раз уж мы приехали вдвоем, значит, мы оба будем ловить жулика. Подержи пока мой “кольт”, дорогая. Кстати, можешь и свой достать.
Он по очереди заглянул во все двери и прикрыл каждую поплотнее. Зачем-то открыл и закрыл на кухне воду.
– Ты чего стоишь? – спросил, протискиваясь мимо Киры в холодную темную кладовую. Она все стояла на голубом лунном прямоугольнике.
– Кир, ты не знаешь, куда тесть масло переставил? – Он чем-то там громко шуровал.
– Какое масло? – Кире хотелось плакать.
– Канистра была с маслом. В твой замок капнуть. Когда я еще в гараж попаду!
Кира поняла это так, что он не желает возиться с ее замком, ехать ради него в гараж и потом опять к ней.
– Кира?
– Я ничего не знаю ни про какое масло, – отчеканила она.
– Ты что?
– Ничего.
Он вылез из кладовой и прикрыл за собой дверь. В доме как будто светлело – то ли глаза привыкали, то ли луна поднималась над соснами.
Сергей потоптался рядом с ней, не понимая, отчего у нее испортилось настроение, и предложил:
– Пошли? Посидим?
– В засаде?
– Кира, что случилось?
– Ничего, – приглушенно крикнула она и, кажется, даже всхлипнула, – иди ты к черту!
Она была уверена, что он везет ее на свидание. А он на самом деле привез ее ловить жулика и теперь чрезвычайно и деятельно этим самым жуликом озабочен, а на Киру ему наплевать.
– Ну ладно, – согласился он, – стой. И ушел в комнату “с витражом”.
Кира порылась в кармане куртки, но куртка была “весенняя”, только что взятая из гардероба, и в кармане, конечно, не было никакого носового платка. Пришлось вытереть глаза рукавом.
Да еще этот дом.
Кира выросла в нем, и Тим в нем вырос.
Ему было три года, когда Сергей купил велосипед. Дивный трехколесный велосипед с желтыми висюльками на пластмассовых рулевых нашлепках. Тим ездил на нем вокруг клумбы, нажимал клаксон, а потом слезал и крутил педали рукой – просто так, от счастья.
Однажды четвертого мая выпал снег. Они встали утром – весь участок был под снегом, из снега торчали головки цветущих крокусов, и позабытый Тимом, на лавочке красный грузовик был весь в снегу, и соседская кошка осторожно шла по дорожке, останавливалась и брезгливо отряхивала намокавшие лапы. Весь день они не вылезали из дома – пекли пироги, обнимались на диване под пледом и играли с Тимом в лото.
Когда Сергей защитил докторскую, здесь был “банкет” – шашлыки и танцы до упаду. Все напились, включая профессоров и академиков. Все, кроме ее мужа. Он вообще почти никогда не напивался – не умел, не любил. Когда академиков разобрали шоферы и жены, а остальная толпа увалила к станции, Кира с мамой и Валентиной покидали в черные мешки одноразовую посуду и пластмассовые стаканы, а Сергей сидел у костра – один. “Ты что, – спросила она, проводив всех спать, – грустишь?” Он смотрел в огонь и молчал, а намолчавшись, сказал: “Все. Кончилась моя наука”. Кира не поняла. Как наука может кончиться, когда он только сегодня и с таким блеском защитил докторскую?! Он объяснил ей. Он сказал, что все, что ему нужно было себе доказать, он доказал. Теперь можно идти зарабатывать деньги. Он уволился из своего научного института недели через три после этого разговора и никогда ни о чем не сожалел, по крайней мере, вслух.
