Оксана Семык - Чужая кровь
– Ну, я пошла, – выдавливаю из себя и тянусь за своей сумкой.
– Я помогу донести – у тебя еще болит колено, – вскидывается Антон.
– Не надо. Я сама. Она не тяжелая, – я подхватываю свой багаж.
Антон наклоняется, чтобы на прощание поцеловать меня в щеку, но я инстинктивно отшатываюсь. Городецкий удивленно поднимает брови и, не выдержав, задает терзавший его всю дорогу вопрос:
– Да что с тобой случилось? Я чем-то тебя обидел?
– Нет, что ты, – я изо всех сил креплюсь, чтобы не разреветься. – Просто я очень устала за три последних дня.
– Понимаю, – покорно произносит Антон и отступает на шаг. – Конечно, тебе очень нужно отдохнуть. Я позвоню тебе завтра, можно?
Он заглядывает в мои глаза, наверное, пытаясь отыскать в них тот, прежний взгляд, которым я смотрела на него еще вчера. Но я равнодушно пожимаю плечами и произношу без всяких интонаций:
– Звони.
Я прекрасно знаю, что не сниму трубку. Ни завтра, ни в другой день. Я смогу. У меня получится.
Затем я захожу в подъезд, захлопываю за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, наконец даю волю слезам под удивленным взглядом консьержки.
* * *Следующие дни пролетают, словно в бреду, из-за свалившейся на меня кучи хлопот, связанных с похоронами родственников. Если с Марией всё устроилось само: по настоянию ее детей гроб с забальзамированным телом мадам Данваль был отправлен в Париж, то вот генерала тихо, по-семейному, похоронить не получилось. Пришлось проходить через все круги церемониала.
Сперва было организовано торжественное прощание с покойным в Краснознаменном зале Центрального Дома Российской армии на Суворовской площади. Разумеется, всё было по протоколу – с солдатами из роты почетного караула военной комендатуры Москвы, застывшими у гроба, заваленного цветами, и с выносом всех наград покойного. А мне, выряженной в черное, пришлось провести у гроба несколько часов, принимая соболезнования от людей, которых я либо никогда в жизни не встречала, либо видела только по телевизору и на страницах газет.
Потом тот же почетный караул сопроводил катафалк к месту захоронения, на Новодевичье кладбище, и там эти солдаты с траурными повязками на рукавах сделали несколько выстрелов в небо, отдавая воинские почести мертвому генералу.
А у меня под эти залпы в ушах отдавался другой выстрел – на берегу нашей подмосковной речки, оборвавший жизнь генеральской сиделки. Я смотрела на всех людей, собравшихся на церемонию похорон, и ощущала дикое желание встать, махнуть рукой, чтобы, наконец, замолчал этот оркестр, исполняющий Шопена, а после громко рассказать всем присутствующим, что покойный, о котором мы сегодня выслушали столько пышных и умильных речей, был домашним тираном и убийцей.
Впрочем, кому это интересно? Почти все собравшиеся здесь пришли не потому, что искренне любили усопшего, а просто потому, что «так надо», и все они стоя́т, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо ожидая окончания затянувшейся церемонии прощания. Однажды и к ним на похороны соберется такая же равнодушная толпа, потому что «так надо».
На мгновение среди «сочувствующих» у могилы мелькает лицо того чина с холодными глазами, который тогда, на нашей даче, у еще не остывшего тела генерала Виноградова, отнюдь не выказывал никакого сожаления по поводу его смерти и, скорее, был ей рад, а, может, даже посодействовал.
Я знаю, что здесь сегодня лишь один человек искренне рыдает по генералу Виноградову – это его домработница. Она жмется к какому-то пышному могильному памятнику неподалеку, не смея примкнуть к толпе провожающих Деда в последний путь, а тем более приблизиться к гробу своего хозяина – ведь там стоят «важные люди». В руках у Фроси скромный букет искусственных цветов. По щекам ее катятся слезы – уже несколько дней она плачет, не переставая, с тех пор, как узнала о смерти старика. Это известие ее сильно подкосило.
Вчера она попросила меня рассчитать ее и отпустить после всех похорон. Она больше не хочет работать «в людях» и решила дальше доживать свой век у сестры – та тоже одинока. Я не возражала против такого решения Фроси. Она бы только напоминала мне о тех временах, которые мне хочется поскорее забыть.
* * *Андрюшку мы хороним на следующий день. На этот раз на кладбище никого нет. Только я, Фрося и могильщики. Нет ни оркестра, ни громких речей. Я не вижу в этом смысла – брату от этого все равно ни горячо, ни холодно. Помпезности и напыщенности он при жизни терпеть не мог – так для чего раздражать его после смерти?
Фрося сдержанно рыдает в платочек. Я стою с сухими глазами – боюсь, за последние несколько дней я уже выплакала все свои слезы.
Андрюшка даже в гробу красив. Сейчас, с бледным умиротворенным лицом, утратившим свою вечную лукавую улыбку, с длинными светлыми волосами, закрытыми глазами и сложенными на груди руками он похож на ангела.
Я целую брата в лоб.
Сзади, неловко кашлянув, пожилой могильщик задает вопрос:
– Я извиняюсь… Это ж сколько лет было покойному? Больно молод.
Я оборачиваюсь:
– Двадцать пять.
Мужик крякает и качает головой:
– Нынче столько молодых мрет – закапывать не успеваем. Вот жизнь пошла!
Дальше всё проходит быстро, как-то по-деловому. Могильщики, спешащие к следующему клиенту, торопливо опускают гроб в вырытую яму. Мы с Фросей кидаем на его крышку по горсти земли, и похоронная команда начинает бодро работать лопатами. С удивительной сноровкой они закапывают могилу, и над Андрюшкой вырастает аккуратный холмик, прикрытый дерном.
– Прощай, братишка! – шепчу я одними губами.
Вот и вся моя надгробная речь.
* * *Я возвращаюсь после похорон одна в пустую генеральскую квартиру. По большим комнатам с высокими потолками витают тени прошлого и еще не выветрившийся после старика запах лекарств. Мои шаги – единственное, что нарушает торжественную тишину.
Я захожу в кабинет Деда и сажусь за его необъятный письменный стол. Здесь всё слишком громоздкое, подавляющее своими размерами.
«Нужно будет обязательно поменять в этой комнате всю мебель», – автоматически мелькает у меня в голове. Но мне не хочется додумывать эту мысль. Я просто сижу, погрузившись в какое-то оцепенение, и рассматриваю висящий на стене портрет Ба.
В голове моей пусто.
На сердце тяжело.
Внезапно раздается звонок моего мобильника. Я вынимаю его из кармана и смотрю на номер звонящего. Это Карен.
Не хочется с ним разговаривать. Да и не о чем больше. Три дня назад я сообщила ему, что подала в суд заявление о разводе – теперь он обрывает мне телефон и забрасывает новомодными СМС-сообщениями, уговаривая передумать и забрать обратно эту бумажку.
