Татьяна Устинова - Запасной инстинкт
Полина переглянулась с Маратом, тот переглянулся с Ирой, а она еще с кем-то переглянулась.
– В день, когда Федька не пришел на работу. Я потом уехала за собакой, ты меня отпустил. А утром у меня Гришка попросил сигарет. Я дала. Я ему еще сказала, что я себе куплю, потому что все равно мне в город надо.
Троепольский открыл квадратную пачку. В ней болталось всего несколько разноцветных сигаретных палочек.
Выходит, Гришка почти все выкурил?!
Он курил цветные сигареты, а накануне Федор сказал ему: “Только посмей, и я тебя убью!” – и сам был убит.
Кто-то приходил к нему в тот вечер – ошибся подъездом. Натали сказала – девушка в капюшоне. Кто-то курил на лестнице сигареты “Собрание” – в банке остался яркий окурок с золотой полоской. Логичней всего предположить, что курила та самая “девушка в капюшоне”, тем более что это были как раз ее сигареты.
А Сизов?! При чем тут Сизов?!
Троепольский сунул сигареты в задний карман и вытряхнул еще несколько папок. Гришка не простит его, когда узнает, что в его отсутствие он обыскивал его стол! Да еще на глазах у всей конторы!
Одна из них, самая тоненькая, развалилась на две части, открылась посередине. В ней было всего несколько бумажек и диск в пластмассовой обложке.
Троепольский просмотрел бумаги. Диск – он узнал бы его, даже если бы перед ним вывалили все существующие в конторе диски! – содержал первый, самый давний вариант пропавшего уралмашевского макета. Бумаги тоже имели некоторое отношение к трижды проклятому Уралмашу – какой-то счет, уведомление о сроках работ, цветные распечатки.
На каждой бумажке – Троепольский стал реже дышать, когда увидел это, – было написано черным фломастером: “Смерть врагам!”
* * *
В комнате было душно и как-то тесно, словно слишком низкий потолок не позволял выпрямиться в полный рост, хотя очень хотелось. Троепольскому казалось, что если он встанет с дивана, то непременно уткнется черепом в побелку.
Он задрал голову и посмотрел вверх, но ничего особенного там не увидел.
Ему очень хотелось курить, но сигареты были далеко, в куртке, и для того, чтобы достать их, нужно было встать, а встать Троепольский никак не мог.
Давно он не чувствовал себя так погано.
Нет, не так. Никогда он не чувствовал себя так погано.
Он еще посидел на краю дивана – и сам диван был очень неудобный, и все, что только что случилось на этом диване, тоже было очень… неудобным. Он оглянулся через плечо, обнаружил вздыбленные подушки и сбитое одеяло – “следы страсти”, разумеется, – сморщился и отвернулся.
За одеялами и подушками произошло движение, взметнулась и упала белая рука, и девушка спросила хрипло:
– Как ты там?
И вопрос, и хриплый голос были словно из американского кино “про любовь”. Троепольский никогда не практиковал ничего в духе американского кино.
– Мне бы сигарету.
– Здесь курить нельзя! – переполошилась Лера. – Мама придет и непременно унюхает. И меня потом замордует!
– Мама замордует, – повторил Троепольский, зачем-то прикрыл мятым неаппетитным одеялом длиннющие аппетитные ноги, поднялся и пошел в прихожую – за сигаретами.
Вернулся, плюхнулся на диван и с облегчением закурил.
– Ты что? – вскинулась Лера. – Я же просила не курить!
Троепольский молчал и курил.
Такая форма протеста, как в пионерском лагере. Очень удобно и, главное, ни к чему не приведет.
Она забрыкала ногами, выбралась из-под белых гор и села рядом с Троепольским. Шелковые волосы мотались у него перед носом.
– Дай мне тоже сигарету, что ли. Троепольский поводил у нее перед носом пачкой.
Лера вытащила сигаретку, прикурила и сощурилась на дым – очень шикарно. Троепольский покосился на нее.
Она раздражала его ужасно. Почему-то именно сейчас – после “вспышки страсти”.
Никогда после его “вспышек” неловкость и стыд не мучили его. Когда выяснялось, что девушка-красавица ему вовсе не подходит – а выяснялось это, как правило, после, а не до, – он уходил и не оглядывался. Переживать и мучиться вопросами, как и почему все случилось, даже не приходило ему в голову.
Зачем, черт возьми, он с ней переспал?!
– А твоя мама? – спросил он и решительно потушил сигарету в кофейной чашке. В этом доме кофейные чашки для чего только не использовались – он заметил.
– А… она у Толика. Он утром ее привезет, когда на работу поедет. Ой, знаешь, это такое счастье, когда ее дома нет!
– Почему счастье? – равнодушно спросил Троепольский. Ему ничего не хотелось слушать и ничего не хотелось выяснять.
– С ней трудно, – беспечно ответила Лера и махнула рукой.
Интересно, а она знает милую семейную историю о том, что мама вовсе никакая не мама, а Федя вовсе никакой не Федя, а ее отец родной?
– Она вообще не любит… проблем.
– А какие у нее проблемы?
– Ах, господи! Завтра же Федины похороны. Она сразу не хотела всем этим заниматься, а бабушка не в состоянии, ну, она и уехала к Толику, чтобы они к ней не приставали.
– Они – это кто?
– Бабушка и ее сестра. Они уже старые и сами ничего не могут.
– Да чего там они не могут! – сказал Троепольский с досадой. – Всеми делами занималась Ира из нашей конторы!
– Мама все равно нервничает. С завещанием там что-то непонятное.
Троепольский насторожился:
– С каким завещанием?
– С Фединым.
Троепольский вдруг понял, что про завещание он как-то совсем не думал.
– А что? Было завещание?
– И есть, – сказала Лера. – Конечно, есть. Обязательно. Мама куда-то звонила, и оказалось, там что-то не в порядке.
Троепольский быстро поднялся с дивана, нашарил на полу свои джинсы и натянул их, прячась за креслом. Не то чтобы он стеснялся, но в этой комнате, заваленной каким-то барахлом, с неприятно низким потолком, все было как-то не так, как всегда.
…И еще он все время думал – зачем?! Зачем он здесь? Как он здесь очутился?!
Нет, понятно как – он приехал, и Л ера открыла дверь, и в полутемной прихожей стала рассматривать его нервно и словно призывно, и он насторожился, как пес, почуявший чужого. Потом она вдруг начала ласкаться, обняла его, и очень близко вдруг оказались ее светлые глаза, шелковые волосы, нежные, как шкурка абрикоса, щеки, а потом все случилось. Не было в этом случившемся ни удовольствия, ни награды, даже вожделения никакого не было – зачем, зачем?!.
Он чувствовал себя использованным с головы до ног. Он не понимал, а она-то наверняка понимала – ведь зачем-то она все это задумала, звонила днем, звала его к себе, настаивала, значит, с самого начала знала, для чего звала!
Только Троепольский так и не понял – для чего?!
