Светлана Успенская - Посмертная маска любви
И грешники довольны — их обслуживают вежливо, качественно и в срок. При таком высокотехнологичном производстве сокращается число недоделок, отсутствуют вечные жалобщики, ранее донимавшие начальство адской организации своими претензиями: мол, у меня кожу не до конца содрали, висит неэстетичными лохмотьями, мол, иголки из-под ногтей забыли вынуть, мол, пережарили на сковородке — один бок обуглился, а другой не пропекся… На все виды выполняемых работ выдается вечная гарантия. И все довольны, все смеются…
Предаваясь таким вольнодумным мыслям, я вступил под прохладные своды храма. Это была довольно известная церковь, построенная до революции на средства какого-то купца-миллионщика после смерти его дочери. Воздвигнута она была в честь иконы «Благовещение Божьей Матери», которая уже лет восемьдесят пылилась в запасниках Третьяковской галереи. Со временем церковь сильно обветшала, покривилась, но в последние годы как будто воспряла духом — следы полувекового запустения, следы разрушения и тлена соперничали с торжественной позолотой и яркостью красок нового иконостаса, лишаи облупившейся штукатурки соседствовали с сочными цветами отреставрированных фресок.
Особый запах, запах свечей, елея и еще чего-то потустороннего витал в прохладном сумраке придела. Я с трудом прикрыл за собой тяжелые, кованные железом двери и вздрогнул от звука собственных шагов. С боязливым трепетом оглядывая сумрачные лица святых мучеников, я прошел к иконостасу и, робко перекрестившись, заглянул в алтарь. В пучке света, падающего откуда-то сверху, я разглядел черную коленопреклоненную фигуру, застывшую перед темной доской. Рядом, шипя и излучая испуганный свет, дрожала тонкая свеча.
Я не решился окликать Игоря. Тот молился истово, самоуглубленно, отгородясь от суетного света в моем лице, часто осенял лоб широким крестом и земно кланялся, шепча какие-то торжественные древние слова. До меня долетали лишь короткие обрывки фраз: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…»
Снаружи сумрачной церкви сияло ласковое солнце, пахло горячей травой и сеном, здесь же, внутри, было тихо, мирно, отрешенно. Снаружи убивали всех и вся, убивали тайно и явно, не стесняясь в выборе средств и не размениваясь на сантименты, убивали, как хороший фермер режет кур к Пасхе — быстро и в больших количествах. А отец Амвросий молился, как будто ничего этого он не знал.
Мне надоело ждать — я добирался до Троепольского два часа, в животе у меня бурчало так, что по церкви разносилось протяжное эхо, руки оттягивала сумка со шмотками, а ноги затекли от жары и неудобного положения… Я зевнул. Благоговение прошло. Часовая стрелка на будильнике тянулась к двенадцати. Где-то за окном протяжно прокричал петух, и залаяла собака в деревне. Мне стало скучно.
Я тактично кашлянул, скромно опустив глаза долу. Никакого эффекта.
Я раскашлялся, как хронический курильщик сразу после подъема утром, но перед первой сигаретой. Черная фигура не поднималась с колен…
Я надрывно кашлял, как больной на последней стадии скоротечной чахотки.
Постепенно во мне закипало раздражение. Ему тут хорошо отсиживаться в тишине и в безопасности, думал я. К нему не придут однажды темной ночью и не утопят в ванной, в него не будут стрелять из проходящего мимо «БМВ» и не подадут отравленных грибков на ужин. Его не будут таранить шеститонным джипом, и, уж конечно, он не утопится в море, в изрядном подпитии плавая с симпатичной девчонкой. И уж совсем невероятно, чтобы его дом подожгли, скрывая следы преступления.
Ничего этого не случится, потому что он священник. Он персона, имеющая статус абсолютной неприкосновенности даже для бандитов вроде наших близнецов. Никто не будет пачкаться убийством этого человека в черной рясе с окладистой бородой древнего пророка. Что с него взять, кроме позолоченного паникадила и пары черных досок прошлого века, из тех, что не успели сжечь в печке во время войны? Кроме того, у нашего отца Амвросия прямая телефонная связь с Господом Богом, и если уж над нашей Шестой бригадой действительно распростер крылья черный ворон, кричащий «Nevermore», то ему все равно ничего не грозит — у Игоря железный блат там, наверху, архангелы за него замолвят словечко, если понадобится. Уж за него-то я спокоен на все сто!
Вот за кого я волнуюсь, так это за себя. Ну и за Кэтрин, естественно… А все, что сейчас мне нужно от Игоря — это оставить свои шмотки и получить позволение на ночь пристроить свои кости в этой святой обители или где-то рядом. Дома мне нечего ждать. Норда, слава Богу, удалось пристроить соседке, о нем позаботятся. А я не самоубийца, чтобы сидеть у себя дома и дожидаться, когда мой череп украсится еще одной, лишней дырочкой диаметром примерно миллиметров пять. Я хочу на время затаиться здесь, под мощным прикрытием Святой Церкви и самого отца Амвросия, моего друга еще со школьных пеленок. И еще я хочу под этим прикрытием совершать кое-какие телодвижения по спасению своей личной шкуры, своей подруги и немногих, оставшихся в живых приятелей.
А Игоря они не тронут. Конечно не тронут.
Когда он увидел Копцева через полуоткрытую створку царских врат, то расстроился — только что, в миг неистовой молитвы, ему показалось, что он достиг чаемого спокойствия души, добился смирения плоти, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь разрушал его с таким трудом воздвигнутую безмятежность. Но, услышав дурацкий искусственный кашель и увидев улыбающуюся физиономию, которая своей жизнерадостностью контрастировала с благоговейной тишиной и торжественной обстановкой храма, все накопленное во время долгого смирения раздражение вспыхнуло в нем с отвратительной силой. Отец Амвросий чуть было не закричал от боли и омерзения к людям, которые насильно тянут его в мир, из которого он рвется уйти.
— Игорь, я к тебе… Приютишь? — нагло, как показалось священнику, произнес Копцев, улыбаясь.
А он не был готов видеть именно его. Отказывался от встречи, потому что боялся разговора о Ней, воспоминаний, одобрительных мужских оценок, зная, что не выдержит этого, что это будет для него как соль, посыпаемая на язву. Но долг пастыря, долг приходского священника обязывал впустить просящего, помочь ему, наставить на путь истинный. Он обязан был обратиться к заблудшей овце со словом Божьим. И отец Амвросий через силу раздвинул обескровленные губы и треснувшим голосом ласково сказал:
— Входи, сын мой. Храм открыт для тебя во всякое время…
Он решил быть с ним ласковым и смиренным. Такое поведение требовало от отца Амвросия огромного присутствия духа, а он не мог обнаружить его в себе, потому что недавно достигнутое спокойствие потребовало чудовищного напряжения духовных сил, оставив после себя пустоту и усталость.
