Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости
— О чем вы разговаривали на этот раз?
— Она просила проводить ее на банкет. В спортзале был накрыт стол, и после того, как кончились речи, все потянулись в спортзал. Я думал, что она уедет, а она попросила меня ее проводить. Я даже не ожидал. Я никогда и никуда ее не провожал. Она не разрешала. Только когда я в девятом классе стал комсоргом, она… немножко смягчилась. — Сидорин счастливо улыбнулся. — Ей всегда нравились успешные мужчины. Она сама, знаете, не только красавица, но и редкая умница. Многого добилась, ребенка одна вырастила.
— А у вас детей нет? — неожиданно спросил Никоненко.
— Что? — переспросил Сидорин и моргнул. — Чего нет?
— Детей. У вас нет детей?
— У меня дочь, — настороженно ответил он, — а что?
— Взрослая?
— Четыре года. А что?
— Как ее зовут?
— Машка.
Значит, зовут не Дина. Ошибся капитан. И жалостливый Анискин Федор Иванович ошибся тоже.
— А почему вас интересует моя семья? Они-то уж точно к этому происшествию не имеют никакого отношения!
— Кто они?
— Моя жена и моя дочь, — Сидорин снова начал распаляться, — послушайте, товарищ капитан, вы, конечно, можете со мной сделать что угодно. Я все отлично понимаю. Только никаких чистосердечных признаний я писать все равно не буду. Пока в сознании — не буду. И подписывать ничего не буду, ясно? У вас, конечно, методы воздействия, о которых всем известно, но я все равно не стану ничего подписывать! Я не желаю, чтобы Машка выросла дочерью преступника.
Никоненко смотрел на него с интересом. Представление Сидорин давал высококлассное, трагическое “до жути”, как это называла никоненковская сестра Ирина.
Заодно кое-что можно и выудить из него, из этого представления.
— Если я решу на вас давить, — сказал Никоненко лениво, — ваша драгоценная Машка даже никогда не узнает, что случилось с ее папашей, и дело я через два дня закрою. Так что разговаривайте со мной так, как и положено разговаривать с органами правопорядка — трепетно и почтительно.
— Я стараюсь изо всех вил, — пробормотал Сидорин язвительно.
— Что?
— Ничего.
Он боялся капитана, и ему было стыдно, что он так его боится.
— Вы писали кому-нибудь записки?
— Какие записки?
— Бросьте, Сидорин. На сцене стоял ящик, в который кидали записки. Играли в почту. Тамара потом их раздавала.
— Я не помню, что Тамара раздавала какие-то записки, — удивленно сказал Сидорин. — Хотя, может, и раздавала. Я не писал записок. Димочка действительно читал какую-то записку, но я не понял, что это… играли в почту.
— Какой Димочка? — встрепенулся капитан. — Лазаренко?
— Лазаренко, — кивнул Сидорин. — Он читал записку, когда мы с Диной… Вернее, когда Дина ко мне подошла, и мы пошли в сторону спортзала. Мы… она остановилась возле Димочки. Он читал какую-то записку и сунул ее в карман. Дина еще пошутила, что записка, наверное, очень секретная. А сам я никаких записок не писал.
Лазаренко тоже сказал, что он не писал никаких записок. Однако какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. И на лестнице в банке из-под маслин, заменяющей пепельницу, капитан нашел горстку бумажного пепла. Вот чудеса-то.
— С кем из ваших одноклассников вы дружите?
— Ни с кем.
— А с Марией Сурковой?
— С Маней? — удивился Сидорин. — Нет. С ней мы никогда не дружили. Она такая…
— Какая?
— Неинтересная совсем. Серая такая. Тамара, и та была интереснее. И веселее. Маня с Потаповым чем-то похожи. Потапов тоже был… никакой. — Хирург Сидорин улыбнулся. У глаз собрались мелкие морщинки. — Мы с Женькой Первушиным у него мешок стащили. С ракеткой. Он так плакал, что мне до сих пор стыдно. Это мы уже здоровые были. Классе в седьмом, наверное. Кому понадобилось в него стрелять? Он же не директор “Норильского никеля”, а так, чиновник.
То же самое, только в других выражениях, Никоненко говорил и сам Потапов. Или Сидорин очень хорошо осведомлен о том, чем занимается министр, или они обсуждали покушение. Сидорин уверяет, что с Потаповым он не общается и раньше никогда не дружил. Врет? Зачем?
— Потапов не был влюблен в вашу Дину?
— В нее все были влюблены, — сказал Сидорин с принужденной улыбкой. — И Потапов тоже.
— А Лазаренко?
— Я не знаю. У него всегда какие-то загадочные истории были. — Сидорин закурил и помахал растопыренными красными пальцами, разгоняя дым. — Дине он нравился, это точно. Она даже одно время ходила в художественную школу на Моховой. Из-за него, из-за Димочки. Потом перестала. Она считала, что должна делать все только превосходно, а рисование у нее не шло. Ну, то есть средненько шло. Она этого не выносила. И ушла. Она гордая. И умная.
Капитан до последнего не хотел вынимать записную книжку и записывать, но тут все-таки не выдержал, достал и записал: “Художественная школа на Моховой. Больц и Лазаренко”.
— Они ходили к одному и тому же преподавателю?
— Я не знаю, — сказал удивленный Сидорин. — Дина вообще недолго училась. Наверное, месяца три. А потом ушла.
— Во что вы были одеты в тот вечер?
— Как обычно. Джинсы, свитер. Куртка.
— Куртка какого цвета?
Сидорин подошел к шкафу и распахнул его. Куртка оказалась светло-бежевой, не новой, но чистой.
— У вас есть плащ?
— Какой плащ? — не понял Сидорин.
— Обычный плащ. Коричневый, с крупными пластмассовыми пуговицами.
— Нет. У меня только эта куртка. И еще одна, но она… зимняя.
— Вы не заметили, кто именно пришел на вечер и принес сумку с луком?
— Кто-то принес, — сказал Сидорин задумчиво, — точно кто-то нес сумку с луком. Но я не помню, кто именно. Это было еще до приезда Потапова. Когда я за углом курил, мимо меня прошел человек. В руках у него была сумка с луком.
— Было темно, — перебил Никоненко резко, — вы не могли видеть никаких сумок. Я проверял. Фонарь освещает самый центр двора. Из вашего угла вам виден только силуэт. Вы сами пришли с этой сумкой?
— Нет, — быстро отказался Сидорин, — я был без сумки.
— Тогда у кого вы видели сумку?
— Я же вам говорю, что не разглядел!
— Вы сказали, что вы не помните, а теперь говорите, что не разглядели! Так не помните или не разглядели?!
— Не знаю. Не разглядел. Но я не вру, точно кто-то был с сумкой, а из сумки торчал лук.
— Это я и без вас знаю, что была сумка и из нее торчал лук!
Дверь открылась, заглянула девушка в коротком халатике. Сидорин оглянулся затравленно, а Никоненко так рявкнул, что девушку просто вынесло его рыком обратно в коридор.
— Вы на вечер поехали с работы?
— Да. С этой работы.
— Что значит — с этой?
— У меня несколько работ, — сказал Сидорин со сдержанной злобой. — Я еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей. И еще в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре. Я когда-то был его любимым учеником. Подавал большие надежды.
