Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости
Смола в желудке зашевелилась и горечью затопила горло.
Черт побери все на свете.
Алина отлично знала, в какой палате лежит Маруся, значит, у нее не было никакой необходимости открывать все двери подряд. Человек, который появился в больнице, не знал, в какой палате Суркова, и именно звук открываемых дверей насторожил ту. Кроме того, вряд ли у Алины была возможность написать записку “Д. Ю.”, поскольку в школе ее не было — она весь вечер провела с Федором.
Это означает, что или Алина Латынина ни при чем, или записки не имеют никакого отношения к выстрелу.
Ну и что именно? Первое или второе?
Кому пришло в голову тащить на вечер хозяйственную нейлоновую сумку с луковыми перьями? Зачем на празднике сумка?! Почему ее оставили в вестибюле?
Кто именно был в коричневом плаще? Почему никто не запомнил, кто это был? Все более или менее одинаково говорят, кто где стоял и в какую сторону смотрел, но никто не помнит, что за человек был в коричневом плаще. Почему? Кто-то совсем посторонний, а потому не запомнившийся?
Почему происшествие развивалось как будто двумя параллельными линиями — внутри школы и снаружи? Записки имеют отношение к выстрелу или не имеют никакого? Что за спешка, почему стрелок решился прийти в больницу, где всегда, даже по ночам, есть люди? Как он собирался ее убить? Снова стрелять? Вряд ли. Какая-нибудь отрава, подмешанная в капельницу? Слишком сложно.
Или не сложно?
Остались еще Дина Больц-Лескова и Евгений Первушин — из тех, что были в момент выстрела у ворот. А потом — все по новой.
Наша песня хороша, начинай сначала.
* * *
Дина и вправду оказалась необыкновенной. Правда, в сидоринский экстаз Никоненко не впал, но смотрел на нее с удовольствием.
Она была легкая, порывистая, глаза блестели, зубы сверкали, каблучки цокали. Она и дома ходила на каблуках.
— Как там Потапов? — спросила она, когда капитан устроился в кресле. Кресел капитан не любил. Во-первых, потому, что из них невозможно было поднять себя красиво, элегантно и с достоинством, а не животом вперед, подтягивая ноги, а во-вторых, потому, что в креслах он немедленно начинал засыпать и плохо слушал.
— Дмитрий Юрьевич чувствует себя хорошо, — объявил “Анискин”, — а что?
— Нет, ничего, — Дина улыбнулась, сверкнули зубы. Никоненко показалось, что они бриллиантовые — такая была улыбка, — просто, наверное, ему не слишком весело. Трудно нормально жить, когда в тебя стреляют. Хотите кофе?
За день капитан выпил столько разнообразного кофе, что даже думать о нем было противно. Тем не менее он согласился, изобразив удовольствие.
Пока она варила кофе, он огляделся. Квартира была шикарной и новой. Никаких латунных стремянок, темного дуба и золотых бомбошек. Сплошь белые стены, однотонные ковры, ультрамодные торшеры, как будто изогнутые в предсмертных судорогах, низкие кресла и авангардные картины.
Очень современно, очень дорого, очень стильно.
Через день в такой квартире Никоненко выл бы волком или, на худой конец, принял форму сведенного судорогой торшера.
Небось у той, другой красотки, точно такая же.
В желудке опять плеснула смола.
— Вы одна живете? — спросил капитан, когда Дина влетела в комнату с подносом. На подносе был кофейник и две чашки. Ни пирогов, ни колбасы, ни бумажных кружевных салфеток.
— С мамой и с сыном. С мужем мы разошлись в молодости, а сейчас опять собираемся жить вместе. Мы тогда были нетерпеливые, молодые, а теперь он понял, что ему нужна семья. И я не возражаю. Сережка вырос, ему нужен отец.
Никоненко согласно покивал.
Кофе был очень густой и крепкий, как смола, заполнившая его желудок. Он хлебнул еще смолы и спросил:
— Вы часто ходите на школьные встречи?
— Ну что вы! Конечно, нет! Мне не хочется, да и времени мало. Зачем? Столько лет прошло.
— Но в этот раз все-таки пошли.
Она засмеялась, тряхнув короткими тугими кудрями.
— От скуки, Игорь Владимирович. Муж забрал сына, и мне совершенно нечем было заняться. Я вспомнила про приглашение и пошла.
В объяснении, произнесенном довольно бойко, была какая-то принужденность, замеченная капитаном.
Нет. Дело не только в скуке.
— Вы приехали вовремя?
— Почти, — она опять улыбнулась бриллиантовой улыбкой, — я вообще-то всегда опаздываю. Это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать.
Она знала о своих недостатках, любила их и сама себе прощала. Мария Суркова о том, что опоздала, говорила виновато, как будто она была школьницей, а капитан завучем.
Замечательно.
— Во время торжественной части вы были в зале?
— Я чуть от скуки не умерла во время этой торжественной части, честное слово! Я даже пожалела, что приехала. Я думала, мы просто поговорим с ребятами, вспомним что-нибудь интересное и приятное, а нас всех засадили в зал и заставили слушать каких-то кретинов. Только Потапов и был ничего. По крайней мере, говорил он хорошо.
Дело вовсе не в том, что он хорошо говорил, подумал Никоненко. Дело в том, что он — “сам Потапов”, а не какие-то зачуханные тетки вроде директрисы и председательши районе.
— Что было после торжественной части?
— Банкет! — объявила Дина и засмеялась. — Слава богу, я Вовку Сидорина увидела и подошла к нему. С ним тоже было довольно скучно, но он хотя бы свой.
— Вы с ним дружите?
— С Сидориным? — переспросила Дина с удивлением и посмотрела на капитана проницательно. — Нет, конечно. Он в меня всю жизнь влюблен. И сейчас влюблен. Вы разве не знаете?
— Знаю, — согласился Никоненко, — а что? Это всем известно?
— Ну конечно! — сказал она уверенно. — Это всегда было всем известно. Ничего тут такого нет. Он даже карьеру из-за меня бросил, — добавила она с жалостью, — такой хороший мальчик, а так и не состоялся. Жаль.
— Жаль, — согласился Никоненко.
Владимир Сидорин состоялся целиком и полностью, только он сам еще об этом не знает.
— С Потаповым вы разговаривали?
— Конечно. Там больше не с кем было поговорить. Не с Сидориным же! Тот вообще в моем присутствии говорить не может. Знаете, в десятом классе мы так развлекались — он выходил к доске, я начинала на него смотреть, и он замолкал. Он больше не мог произнести ни слова, молчал, сопел и получал двойку. Кино.
— О чем вы разговаривали?
— Да ни о чем. О чем можно говорить с бывшим одноклассником? Вспоминали, как он меня у Пушкинского музея ждал, а я опоздала. Он мерз, мерз, а потом музей закрылся, и он домой пошел. Букетик у него замерз. Господи, это все так смешно!
— Очень смешно, — подтвердил Никоненко, — больше ни о чем не было речи? Только о том, как он вас ждал?
