Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости
Оказывается, у принцессы имеется собственный Ланцелот.
Тогда где же, черт побери, его носит?
Предложение вызвать Ланцелота непосредственно к одру, на котором возлежала принцесса, вызвало такую бурю сложных и недоступных Потапову эмоций, что он моментально ретировался на кухню, благо клюква в белой кастрюльке вовсю кипела, пахла, и красные капли летели во все стороны.
Потапов выключил клюкву, постоял, глядя в окно и собираясь с мыслями, а потом вернулся в комнату.
— Мань, — сказал он, — тебе, конечно, неприятно, я понимаю, но давай подумаем, кто мог все это затеять. Ты подумай хорошенько. Мне это как-то не сразу в голову пришло. Дело не во мне. Дело в тебе. Подумай, за что тебя хотят убить?
* * *
— Я говорю вам, что ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знаю! С Потаповым я почти не разговаривал! Меня совершенно не интересовал ваш Потапов! Я пришел… я пришел, чтобы увидеться с друзьями, а он никогда не был моим другом!
Никоненко смотрел на Владимира Сидорина с безразличным превосходством.
Сидорин был нервный, неуверенный в себе, усталый человек. Для того чтобы вывести его из себя, достаточно было пару раз сказать что-нибудь вроде “соображайте быстрее, некогда мне тут с вами целый день!”, а потом слегка, вполуха, выслушать, что он скажет.
По прогнозам Никоненко, Сидорин должен был выйти из себя минут через семь. Он вышел из себя через три минуты.
— Если вы будете мне хамить, — сказал Никоненко лениво и вытянул длинные ноги так, что ботинки оказались прямо под носом у доктора Сидорина, — я вас упеку на трое суток.
Капитану нужно было поддерживать его взъяренное состояние.
Сидорин послушно взъярился.
— Что вам от меня нужно, в конце концов?! Я хирург, у меня утром две операции, вы что, хотите, чтобы я не смог работать?!
— Мне наплевать, сможете вы работать или не сможете, — заявил Никоненко. — Отвечайте на мои вопросы.
— Я отвечаю, — помолчав и взяв себя в руки, сказал Сидорин. — Я отвечаю на все ваши вопросы, но, черт побери, — он опять стал раскаляться, — вы меня по три раза об одном и том же спрашиваете!
— Если мне будет нужно, я буду спрашивать вас всю оставшуюся жизнь, — подтянув к себе ногу, Никоненко хищно почесал щиколотку и вернул ногу на место. — Во сколько вы пришли на вечер?
— Я опаздывал. Ну, я же уже говорил, товарищ капитан!.. — Тон у него изменился на умоляющий, и Никоненко стало противно. Он не любил, когда люди быстро и беспричинно начинали трусить. — Я пришел одновременно с Маней Сурковой, которую подстрелили вместо Потапова. Ну, спросите у нее, мы вместе на крыльцо поднимались!
— Во что она была одета?
— Вроде в пальто. По-моему, серое. А что?
— Вы сразу прошли в вестибюль?
— Да.
— Потапова когда увидели?
Потапова, Потапова… Сидорин задумался.
Он увидел Потапова из своего укрытия, когда тот подъехал, но не мог, не мог сказать милицейскому, что видел его.
— Когда вы увидели Потапова? — Никоненко был уверен, что Сидорин сейчас соврет.
И тот соврал:
— На сцене, в президиуме.
— Послушайте, Владимир Васильевич, — сказал Никоненко лениво, — врать нехорошо. Ну что вы врете! Маленький, что ли?
— Я не вру! — крикнул Сидорин.
— Врете, — сказал Никоненко безжалостно, — вы курите “Приму”, вон у вас уже полна пепельница. “Примой” был засыпан асфальт за углом, с правой стороны школы. Это вы там стояли? Вы, вы, Владимир Василич! Лучше соглашайтесь, а то потом туго придется. Зачем вы гам стояли?
Сидорин смотрел на капитана с ужасом. Сигарета вдруг мелко затряслась в его руке.
Боится? Так сильно?
Хватит у него духу выстрелить в человека, да еще в толпе, да еще в темноте, да еще в присутствии профессионального охранника, который сопровождал Потапова?
Посмотрим. Пока непонятно.
— Вы хотите сказать, что это… я стрелял в Потапова? — Сидорин сунул в пепельницу недокуренную сигарету и стремительно поднялся. Он был высоченный, широкоплечий, зеленая хирургическая роба в плечах была ему тесна. Пальцы длинные и очень красные, странно красные, как лапы у гуся. У многих хирургов такие пальцы.
— Я не стрелял в Потапова!
— Тогда не врите, — посоветовал Никоненко, — что это еще за школьные привычки! Говорите правду. Когда вы приехали?
Сидорин повернулся к окну и, согнувшись, схватился руками за подоконник, как будто собирался его оторвать.
— Да. Хорошо. Это мои окурки, и за углом стоял именно я.
— Неужели?
— Послушайте. Не издевайтесь вы надо мной. Я никого не убивал, я ни в кого не стрелял, честное слово! Я понимаю, что вам нужно… на кого-то это дело спихнуть, а я, наверное, самая подходящая кандидатура, но умоляю вас — не делайте поспешных выводов!
Вот в чем дело. Хирург Сидорин уверен, что его сию минуту упекут в СИЗО. Он, видите ли, самая подходящая кандидатура.
— Вы насмотрелись второсортных детективов, Владимир Василич, — сказал Никоненко холодно, — согласно сценарию вы должны сейчас воскликнуть: “Не шей мне дело, начальник!” Ну? Что же вы?
Сидорин повернулся от окна и посмотрел на Никоненко с изумлением.
— Итак, что именно вы делали за углом школы, да еще так долго?
Сидорин снова отвернулся и схватился за подоконник. Лицо, отражавшееся в темном оконном стекле, стало совсем несчастным.
Батюшки-светы, жалостливо подумал “Анискин”, эк его разбирает. Что за печаль такая, жуткая, могучая?
— Я ждал Дину, — отчетливо выговорил Сидорин, как будто признавался в том, что за углом школы он потихоньку расчленял трупы.
— А? — переспросил Никоненко, не ожидавший такого сюрприза. — Что вы там делали?
— Я ждал Дину, — мужественно повторил хирург, — Дину Лескову. Больц. Я… я… Мы когда-то…
Никоненко смотрел с интересом и помогать ему не собирался.
— Я был в нее влюблен. Сильно. Она… потрясающая. Вы с ней уже встречались?
Никоненко отрицательно покачал головой. Сидорин даже не обернулся, чтобы посмотреть, — он был уверен, что если бы капитан с ней встретился, то моментально бы спятил от любви, как он сам.
— Я прихожу на эти вечеринки всю свою жизнь. Дина за все время была дважды. Она стала даже лучше, чем раньше, она…
Так, сказал себе Никоненко, стоп.
“Ты стала даже лучше, чем была. Возраст тебе идет. И как всегда, ты не замечаешь того, что происходит вокруг тебя. Посмотри получше. Может быть, что-нибудь увидишь”.
Записку написал Потапов. Это Никоненко установил сразу. Почему Сидорин в точности повторяет те же слова?
— Мы с ней почти не разговаривали. На десятилетии она у меня спросила, как дела. А в этот раз подошла. Я ее потерял, когда Маруся за меня схватилась на крыльце, и в зале никак не мог найти, а она меня окликнула, когда все кончилось, — от воспоминаний Сидорин зажмурился. Никоненке стало смешно. — Знаете, есть женщины, которые… навсегда. Дина — это навсегда.
