Кэтрин Куксон - Возвращение к жизни
Моя мать говорила: «Дорогая, тебе это понравится. Джой очень милый. Он молодой, веселый, и у него такая славная яхта. Тебе обязательно понравится».
Мне не нравилось, и я возненавидела Джоя.
Впоследствии, когда я училась в пансионе, то проводила каникулы у каждого из родителей поочередно и никогда не могла решить, что ненавидела больше: руки Джоя, ищущие мою талию, или отцовские холостяцкие квартиры, разбросанные чуть ли не по всем странам Европы — Франции, Испании, Италии. В каждом из этих «уголков любви» была своя «экономка», которая, впрочем, ничего не делала. «Экономки» отличались друг от друга, но всех их объединяло нечто общее: пышная грудь и ненависть ко мне Это чувство было взаимным.
Мне исполнилось семнадцать, когда мать порвала с Джоем и сказала, что я должна оставить пансион и жить вместе с ней. Она высокопарно провозгласила: «жить только друг для друга». И я ей поверила! Я не возражала против того, чтобы поступить в университет. Однако готовилась к этому без воодушевления. Я знала, кем хотела стать. Я мечтала стать писательницей. И у меня не было уверенности, что еще три или четыре года учебы разовьют мои творческие способности.
Мы с матерью жили «только друг для друга» шесть недель, пока на сцене не появился Ральф. Ему был тридцать один год — на четыре года меньше, чем матери. Я была стремительно выпровожена к отцу.
Меня посадили в спальный вагон первого класса, снабдили шоколадными конфетами, журналами и, словно старушку, пледом. Торжественно вручили дорогой прощальный подарок — жемчужное ожерелье в три нитки. Стоя рядом с Ральфом на перроне, мамочка усердно махала мне рукой. Ее глаза были полны фальшивых слез. Могу поклясться, что в ее носовом платке был пузырек с глицерином.
Новый любовник помог ей безболезненно избавиться от родной дочери.
Однако мое путешествие оказалось весьма продолжительным. Я вышла на ближайшей станции, сдала в камеру хранения свой новый желтый кожаный чемодан и отправилась на автовокзал. Час спустя я была уже в Истборне и сидела на кухне у тети Мэгги. Ее руки обнимали меня, а слезы — искренние теплые слезы — смешивались с моими, когда она прижимала меня к себе, нашептывая, словно обиженному ребенку:
— Не расстраивайся, моя маленькая. Не плачь, не надо. Ты останешься у меня. Пусть только осмелятся тебя забрать: им небо покажется с овчинку.
Они осмелились… Мать нагрянула в маленький домик тети Мэгги, оскорбила свою старшую сестру, назвав ее вредной и назойливой старой девой.
Забрала ли горюющая мать меня домой?
Даже не подумала.
Она написала отцу, что необходимо предпринять какие-то меры. Но ничего родители так и не сделали, и это было самым болезненным, еще более разрушительным, чем их бесстыжая ложь в течение многих лет. Любовь и доброта тетушки Мэгги не могли избавить меня от унизительного ощущения, что я брошена и отвергнута теми, кто дал мне жизнь…
Мне было восемнадцать, когда я впервые тяжело заболела; но никто из родителей не приехал. Отец в это время был в Австралии. Он прислал денег, чтобы купить дорогой подарок. Он известил, что постоянно держит связь с лечащим врачом и что мне следует куда-нибудь поехать и развеяться. Мать проводила во Франции затянувшийся медовый месяц. Конечно, она тоже поддерживала связь с моим врачом, а ее совет был разительно похож на «заботливые» предначертания отца — я должна уехать из Истборна и побольше развлекаться. Вернувшись, она поручила Ральфу познакомить меня с несколькими симпатичными молодыми людьми. С моей внешностью я вполне могла позволить себе быть разборчивой. Но пока я должна встать с постели, гулять и не печалиться. По мнению матери, лучшего лекарства от «нервов» не существует.
Ни мой лечащий врач, ни тетя Мэгги не называли мою болезнь просто «шалостью» нервов. Врач сказал, что это был один из видов глубокого нервного истощения. Я была так слаба, что не могла поднять руку или ногу. Пластом лежала в кровати, разглядывая через окно деревья на противоположной стороне улицы, сквозь которые виднелись печные трубы старого опустевшего дома. Странно, но пустующий дом разбудил мою фантазию, оживил изверившуюся душу. Я обнаружила, что могу населять гулкие комнаты людьми и писать о них рассказы.
Я написала несколько новелл о заброшенном особняке. Его обитатели жили крепкой, дружной и счастливой семьей. В один из чудесных дней мои мечты обернулись реальностью. В доме поселились люди. Мне казалось, что я их создала силою своего воображения. Это была счастливая семья. Я познакомилась с благополучным семейством. Увы, это знакомство разрушило мою жизнь…
Как говорится в Библии: «И их второе состояние было хуже первого». То же самое можно было сказать и обо мне…
* * *— Никогда не видела ничего подобного! — Я не совсем поняла, что так поразило тетю Мэгги.
Пожилой мужчина в деревне сказал: «Этот путь приведет вас прямо к дверям особняка». Именно так и произошло. Дорожка, по которой мы ехали, расширилась и превратилась в некое подобие подъездной аллеи, пролегавшей вокруг зеленой лужайки, и нашему взгляду открылся дом — почти точная копия того, о котором я вспоминала. К парадному входу вели четыре ступени — в том доме их было шесть. С каждой стороны крыльца располагалось по два сводчатых окна. Над ними — еще шесть высоких окон, опоясывающих фасад. Тот дом украшали небольшие металлические балкончики — здесь их не было; но зато, точно так же, как и там, почти вся боковая стена особняка была закрыта теплицей до половины первого этажа.
— Вот мы и прибыли! Здесь подозрительно тихо. — В голосе неунывающей леди не было особой радости.
Мы посмотрели друг на друга. Одна и та же мысль промелькнула в наших глазах. Мы находились в самой низине долины. Кажется, это был тупик: других сооружений нигде не проглядывалось. Вне всяких сомнений, свадебный кортеж выехал именно отсюда. Тетя Мэгги задумалась:
— Похоже, это не Лаутербек! Женщина из магазина сказала, что их фамилия, кажется, Маквей. Я говорю о людях, собравшихся на свадьбу.
— Нет, Слейтер. Я помню. Она сказала, что фамилия невесты — Слейтер.
— Ну хорошо, Слейтер или Маквей, все равно ничего общего с фамилией Клеверли. Ведь в письме было ясно начертано: «мисс Флора Клеверли».
Тетя Мэгги торопливо открыла сумочку, порылась в ней и достала последнее письмо из своей переписки с владелицей снятого нами коттеджа. Постучав пальчиком по факсимиле, она повторила:
— Флора Клеверли!
— Пусть будет Клеверли. В любом случае надо кого-нибудь найти и разузнать дорогу. Вслепую ехать невозможно.
Мы вылезли из машины и поднялись по ступенькам к парадному входу. Через открытую настежь дверь мы увидели холл, стены которого были обшиты панелями, и лестницу. На полированном столе возвышались два витых подсвечника, а между ними красовалась ваза с розами. Вокруг потертого ковра на полу было много пыльных следов от обуви, но я сразу заметила, что паркет был тщательно натерт. Я всегда улавливала малейшие подробности с первого взгляда. Должно быть, наблюдательность является одним из главных условий писательского ремесла. Мне хватило беглого взгляда на интерьер дома, чтобы понять, сколь бедны его обитатели.
