Дафна дю Морье - Французова бухта
Она прошлась по дорожке между деревьями, которую запомнила с прошлого своего приезда. Да, память ей не изменила, внизу действительно текла река, сияющая и безмолвная. Солнце еще стояло над ее зеленоватыми водами, легкий ветерок волновал их поверхность. Раздобыть бы лодку и поплыть в ней к морю! Надо сказать об этом Уильяму… Джеймс тоже поедет, они станут брызгаться, промокнут насквозь, а потом будут наблюдать, как рыбы выпрыгивают из воды и морские птицы, крича, кружат над ними.
Вот оно, счастье, — убежать от всего, вырваться на свободу! Даже не верится, что целых триста миль пролегли между ней и улицей Сент-Джеймс. Как далеко все это: «Лебедь», смрадный Хеймаркет, многозначительная и подловатая улыбка Рокингэма, голубые укоряющие глаза Гарри… Сотни миль между ней и той, достойной презрения Доной, которая от злобы или от скуки выкинула жестокую шутку над графиней в Хемптон-Корте…
Они оставили тогда Гарри в «Лебеде»: он слишком нагрузился, чтобы разбираться в происходящем. Она натянула на себя штаны Рокингэма, закуталась в плащ, скрыла лицо маской и вместе с шумной компанией отправилась верхом на лошади. Им пришла в голову идея разыграть грабителей с большой дороги. Встретив карету графини, они вынудили кучера остановиться.
— Кто вы такие, что вам нужно? — вскрикнула испуганная насмерть старуха.
Рокингэм, давясь беззвучным смехом, спрятал лицо в конской гриве. Тогда Дона взяла на себя роль главаря шайки и ледяным тоном проговорила:
— Сотня гиней или ваша честь.
Несчастная графиня (ей, должно быть, уже под шестьдесят, муж лет двадцать как в могиле) дрожащей рукой нащупала в кошельке соверены. Трепеща от ужаса, что этот молодой распутник сбросит ее на землю и накинется на нее, она передала деньги Доне, стараясь заглянуть в скрытое под маской лицо.
— Рада бога, пощадите меня. Я очень стара и очень устала, — произнесла она с трудом.
Стыд и раскаяние обожгли Дону. Она вернула кошелек, повернула коня и помчалась назад в город. Слезы унижения застилали ей глаза, отвращение к себе переполняло ее душу. Сзади неслись крики скакавшего вдогонку Рокингэма:
— Что произошло, черт побери? В чем дело?!
Но Дона только пришпоривала коня. Гарри, которому все произошедшее представили как обычную поездку верхом в Хемптон-Корт при луне, с трудом добрался до дому. Увидев на пороге жену, одетую в штаны его лучшего друга, он вытаращил глаза.
— А что, сегодня маскарад? Я и позабыл, — с трудом выговорил он. — Король присутствовал?
— Да пропади все пропадом! Все кончено! Понятно? Раз и навсегда. Я уезжаю!
Потом в спальне тянулся бесконечный спор, за ним последовала бессонная ночь. Утром просил принять Рокингэм, но Дона отказала. Кого-то послали в Наврон предупредить о ее приезде. Начались приготовления. Наконец она уехала, и вот теперь здесь в тишине и одиночестве. Невероятно — но свободна!
Солнце скрылось за деревьями, внизу, над рекой, тускло угасал закат. Грачи поднялись в воздух, парами кружа вокруг своих гнезд. Из труб тонкими голубыми струйками поднимался дым.
Уильям зажег свечи. Ужинали поздно. Но в дальнейшем она установит свой распорядок… Дона в белом платье с рубиновым ожерельем вокруг шеи сидела во главе длинного стола, поглощая с удовольствием все, что ей подавали. Уильям, весь в темном, стоял позади нее и молча ожидал приказаний.
Легкий сквозняк колебал пламя высоких свечей, свет, играя, отражался на лице Доны. «Да, госпожа моя прекрасна, — думал дворецкий, наполняя ее стакан. — Но в ней заметны нетерпение, раздражительность и даже грусть. Эта складка у рта, морщинки между бровей говорят о неудовлетворенности жизнью». Он мысленно сравнивал оригинал с портретом, который висел наверху в спальне. Неужели всего лишь неделю назад он стоял перед портретом, а «некто» стоял за его спиной? «Увидим ли мы когда-нибудь ее, Уильям? — шутливо спросил этот некто. — Или нам это не суждено… Глаза большие и на редкость красивые. Но обрати внимание, Уильям, на тени над веками, будто кто-то тронул их грязным пальцем…»
— У вас есть виноград? — нарушила тишину хозяйка. — Я безумно люблю виноград — черный, сочный, бархатистый, будто покрытый пылью.
— Да, миледи, — ответил слуга, с усилием возвращаясь к действительности. Он принес виноград, серебряными ножницами отрезал гроздь и положил на тарелку. Мысли его потекли в другом направлении: он думал, какие новости он передаст завтра или через день, когда с приливом вернется корабль.
— Уильям, — окликнула Дона.
— Да, миледи?
— Няня сказала, что вы наняли новых служанок, когда узнали о моем приезде: одна прибыла из Константина, другая — из Гвика? Даже повар — и тот новый, парень из Пезанса?
— Совершенно верно, миледи.
— Но почему, Уильям? Я была уверена, что в Навроне много слуг.
— Видите ли, миледи, может быть, я ошибаюсь, но мне казалось, что одного бездельника-слуги вполне достаточно для работы по дому. Словом, весь прошлый год я жил здесь совершенно один.
Она медленно ощипывала виноград с грозди, но при его последних словах быстро взглянула на него через плечо.
— Я могла бы уволить вас за это, Уильям.
— Да, миледи.
— Возможно, я так и поступлю — завтра утром.
— Хорошо, миледи.
Раздраженная и заинтригованная, она продолжала есть виноград. Этот непонятный слуга вызывал к себе уважение. Она знала, что не уволит его.
— Предположим, я не уволю вас, Уильям. Что тогда?
— Тогда я буду вам верно служить, миледи.
— Разве я могу быть уверена в этом?
— Я всегда служу верно тем людям, которых люблю, миледи.
Дона не сразу нашлась с ответом, но она поняла, что на сей раз он не смеялся, а говорил правду. Уильям же сохранял полную невозмутимость.
— Что это — комплимент, Уильям? — спросила она наконец, поднимаясь.
— Полагаю, что да, — ответил он, отодвигая ее кресло.
Дона беззвучно выскользнула из комнаты. Она поняла, что в этом странном маленьком человечке, наполовину почтительном, наполовину фамильярном, она обрела союзника и друга. Как изумился бы Гарри, услышав их разговор. «Надо бы высечь этого чертова парня за наглость», — вероятно, сказал бы он.
Конечно, дурно его поощрять, у него не было оснований жить одному в доме. Теперь ясно, отчего везде грязь и спертый воздух. И все же она понимала его. Не исключено, что он тоже хотел убежать от чего-то. Может быть, где-нибудь в другой части Корнуолла у Уильяма есть сварливая жена, и жизнь там опротивела ему.
Дона отдыхала в гостиной, глядя на огонь в камине. Она держала в руках книгу, но не читала ее. Интересно, сидел ли он здесь и не жалеет ли, что теперь комната занята ею. Что может быть восхитительней тишины и одиночества, когда ветерок треплет волосы и под головой диванная подушка. Никто не вломится к тебе с громким, режущим слух смехом. Мир грязных мостовых, мальчишек-посыльных, гадкой музыки, таверн, ложной дружбы и суетности остался позади. Бедный Гарри! Сейчас он, должно быть, ужинает в «Лебеде» с Рокингэмом и оплакивает свою судьбу, поклевывая носом и выпивая больше обычного. «Черт подери, о какой птичке она толковала, — говорит он Рокингэму. — Что за птичка? Что она имела в виду?» А Рокингэм, цинично улыбаясь и щуря свои узкие глаза, наверное, подзуживает: «Да, интересно знать, очень даже интересно».
