Татьяна Устинова - Мой генерал
— Что случилось, я не понял?!
— Мы бежали и упали. — Это сказала Юля. Голоса доносились к Марине издалека и с некоторым опозданием.
— Куда вы бежали?!
— По лесу.
Тогда Федор Тучков отчетливо выговорил:
— Идиотки.
И они куда-то пошли. Шли довольно долго и тяжело, с каждой минутой становилось все тяжелее, как полякам, увлекаемым в болото Иваном Сусаниным. А потом пришли и оказались в совершенно незнакомом месте. Чем-то оно напоминало Маринин санаторный номер, но это был точно не он.
— Где ты так разодрала бок?! Ты что? Куда тебя несло?! Зачем?!
— Я спасалась. — Зубы стучали сами по себе, словно это были не ее зубы.
— От кого, черт возьми?!
— От Павлика. Он хотел меня застрелить из пистолета.
Теплая жесткая ладонь — Марина отлично помнила желтые бугорки мозолей — легла на ее холодный лоб.
— Почему он хотел тебя застрелить?
— Потому что я его видела в беседке.
— Что он там делал?
На этот простой вопрос она не могла ответить.
— Он там… стоял.
— Ясно. Снимай майку.
Марина послушно сняла ее.
— А это что?
— Где?
— Вот это все.
Марина скосила глаза вниз. На коже были неровные красные бугристые вздутия — много.
— А, это крапива.
— Ты что, валялась в крапиве?
— Н-нет. Я сквозь нее лезла.
— Куда?
— В беседку.
— Боже, помоги мне, — вдруг сквозь зубы попросил Федор Тучков. — В какую беседку?
— В еловой аллее есть беседка. Туда зашел Павлик. Мы с Юлей решили подкрасться и посмотреть, что он там делает. Он нас заметил и погнался. Мы… еле успели убежать. У него был пистолет. Я думала, он меня убьет, это он тут всех убивает…
— Кого — всех?
— Людей.
— Вадим упал с лошади.
— Зойка сказала, что просто так лошадь никого сбросить не может. Это еще нужно проверить, сам он упал или ему кто-то помог.
— Какая Зойка?
— С конюшни.
— Держи руку и не прижимай ее к боку.
— Почему?
— Потому.
Никогда в жизни профессора Марины Евгеньевны Корсунской не было человека, который на вопрос «почему?» мог ответить «потому». Впрочем, Федора Тучкова она тоже сегодня исключила из своей жизни навсегда.
Что-то зашуршало, звякнуло и полилось. Держать руку на весу было трудно.
— Положи вот так. Только к боку не прижимай.
Откуда он узнал, что ей трудно?
— Сейчас будет щипать, не дергайся. Вообще-то, если бы я уединился в беседке с девушкой, а какие-то безумные стали бы за мной подсматривать, я бы, пожалуй, тоже рассердился
В боку стало так больно, что глаза полезли на лоб.
Марина прижала к ним ладони. Воздух не проходил в горло, потому что боль стиснула и его, скрутила, завязала узлом.
— Сейчас все пройдет. Дыши ртом.
— Он не с девушкой, — хрипло дыша, сказала Марина. — Не с девушкой. Он бандит и шантажист.
Холодная капля проползла по виску, скатилась на шею.
— Ты что-то услышала?
— Он сказал — завтра же. Больше ждать не могу… Потом эта штука подломилась, и я упала, прямо в крапиву, и, кажется, поранилась обо что-то.
— Не кажется, а точно.
— И мы побежали.
— И ты видела у него пистолет?
— Да.
— Он держал его в руке, когда разговаривал? Или потом вытащил, когда под тобой что-то подломилось?
— Не знаю. Я не заметила. Когда он повернулся, у него точно был пистолет.
Она вдруг снова увидела это движение: человек поворачивается к ней, блестит пистолет, и узкое дуло с черным зрачком — Марина никогда не думала, что оно такое узкое, пистолетное дуло, — упирается почти в ее живот.
— Марина.
Почти в живот. В мягкие беззащитные ткани. Самое уязвимое место.
— Марина.
Легко ему говорить, жалобно подумала она. В него-то никто не целился из пистолета!
— Чья это была идея?
— Какая?
— Подсматривать за Павликом.
— Моя. Или Юлина. Или наша общая.
— Чья?
— Я не помню.
— Иди и умойся. И не трясись ты так, ничего страшного с тобой не случилось.
— Мне… больно.
— Пройдет.
Он несколько секунд постоял рядом с ней, выжидая, что она пойдет умываться, но она не двигалась с места, и тогда он поднял ее за локоть, отвел в ванную и умыл.
На полочке стояли странные пузырьки, пахло Федором Тучковым, и полотенца висели с другой стороны.
— А… где мы?
— Мы в ванной.
— Нет, в другом смысле. В глобальном.
Федор Тучков усмехнулся в зеркале. Марина видела его лицо — загорелое — и свое — бледное, веснушчатое. На щеке красный толстый волдырь. На шее еще один. На плечах волдырей не счесть. Даже за краем белого лифчика волдырь. Марина оттянула атласную полоску и посмотрела.
Ну точно. Волдырь.
Тут в зеркале она поймала еще один его взгляд.
Караул! Помогите!
Она стоит в чьей-то чужой ванной, в одном лифчике, а рядом с ней чужой мужчина, которого она навсегда исключила из жизни! Он стоит у нее за спиной, смотрит на нее в зеркале, и у него странное сосредоточенное выражение лица, и это двойное присутствие — за плечом и перед глазами — как будто полностью лишает ее свободы.
Вы окружены. Сопротивление бесполезно.
Марина заметалась. Он учтиво посторонился. Она свалила в ванну одно полотенце, второе упало ей на голову, она стянула его и моментально в него завернулась.
Только чтоб он не видел. Только чтоб его взгляд не был таким сосредоточенно-мужским.
— А где моя… майка?
— Нигде. Ее больше нет. Я дам тебе другую.
— Федор Федорович, мне надо идти. Все мои вещи у меня в номере. Я могу сама достать, а вы не ходите.
— Я не собираюсь никуда идти, — громко сказал он уже из-за двери. — Я дам тебе свою майку. Поносить.
— Спасибо, но это невозможно.
Боже, что скажет мама! И бабушка не переживет! Господи, как узнать, большая у нее там рана или не очень? Заживет она до Москвы или так и останется? Если останется, мама непременно все выпытает — Марина никогда и ничего не умела от нее скрывать! — и еще драгоценная шляпа из итальянской соломки, когда высохла, стала похожа на перестоявшую сыроежку.
— Руки вверх!
Марина ахнула и задрала руки — вот как ее запугал бандит Павлик! Полотенце упало. Федор подхватил его. Мягкая ткань скользнула по рукам, по груди, по животу. Марина зажмурилась.
— Давай чай пить.
— Что?
— Чай.
И тут ей так захотелось чаю, большую-пребольшую кружку, и хорошо бы с лимоном, что она позабыла об опасности, и о маме, и о шляпе из итальянской соломки, и потащилась за Федором Тучковым в комнату и позволила усадить себя в кресло, и взяла у него сигарету — как индеец наваху трубку мира.
