Дмитрий Вересов - Ближний берег Нила, или Воспитание чувств
— Мамаше бы такой, — шепотом сказал Нил и еще раз прошелся по клавиатуре…
Когда Нил учился в классе примерно седьмом, фирма «Мелодия» вдруг шлепнула подряд три большие пластинки замечательного русского шансонье Александра Вертинского, прежде если и не запрещенного, то и не сильно разрешенного. Старшее поколение, слушая, вспоминало молодость, а молодое открывало для себя, что, оказывается, можно и так. На какое-то время мудрый старый Пьеро по популярности почти сравнялся с «Поющими гитарами». Каждый дворовый бард, наряду с бессмертными шлягерами «Сека, сека повязала» (слова народные, музыка народная) и «Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то» (музыка Леннона и Маккартни, слова Марка Подберезского), норовил включить в свой репертуар, как минимум, «Над розовым морем».
Всеобщее открытие не было открытием для юного Нила. Сколько он себя помнил — столько помнил и тяжелый пыльный магнитофон, который иногда выдвигали из угла и ставили на него громадные шершавые бобины. По знаку бабушки все благоговейно замирали, и из магнитофонного бока с шипением вырывались голоса чужой эпохи — Вертинский, Лещенко, Плевицкая, Иза Крамер, Варя Панина… Но в молодой среде привился один Вертинский. На переменке соберутся, бывало, все мальчишки из класса в рекреационном зале — за старым роялем маэстро Баренцев — и заголосят зычным хором: «Матросы мне пели про остров…» Наладились было под нее строем ходить на военной подготовке, но военрук, товарищ Каратаев, наорал на них, еще и директрисе нажаловался. Позднее, в студенческие годы, открыв для себя Циные музыкальные ориентиры, Нил как-то в веселую минутку сочинил песенку а-ля Вертинский и очень пафосно, со всеми характерными для прославленного шансонье приемами, исполнял ее на разных капустниках и вечеринках. Народу нравилось… Он взял несколько аккордов и запел:
На пустом Петропавловском пляже
Ветер волны терзал, как струну.
Вы прошли не заметив и даже
Не взглянули в мою сторону…
— Если бы я знала, что ты еще и поешь, то непременно взглянула бы, и не раз, — тихо проговорил кто-то.
Нил поднял взгляд и застыл в изумлении… Нет, это невозможно, никак невозможно… Хотя… Если здесь мог оказаться еще кто-то из того, нижнего мира, то именно она, только она…
— Что ж ты замолчал, Нилушка? Так пел хорошо. И как к лицу ей эта зеленая хламида…
— Просто неожиданно очень. Ты здесь…
— Добро пожаловать в Занаду! — с ослепительной улыбкой произнесла Таня Захаржевская.
— Занаду?
— Храм земных утех, построенный одним монгольским мечтателем и описанный мечтателем английским. Но поскольку оба были опиофагами… Ладно, ты играй…
А луна так изысканно-нежно
Отдавалась бегущей волне,
Одиночество было безбрежным
В безнадежной моей стороне…
Текст В. Волковского.
Нил вздрогнул. Необъяснимое ощущение переполняло его. Словно бы он одновременно находился в двух точках пространства-времени. Он же в кресле у раскрытого окна весенней ночью восемьдесят второго, он же рядом с нею, с Татьяной небесною, в Бог весть каком Занаду, в году неизвестно каком… Нет, не в двух точках, а в трех, потому что на двойную картину накладывалось, невидимо, но явственно — его несут, держа за руки, за ноги, куда-то кладут, встряхивая, зачем-то расстегивают брюки… Октябрь семьдесят третьего… Нет, не так. Рано!
Еще, еще!..
Он слегка надавил на веки, силясь вернуть себя в пласт видения… Но тамошние предметы налились прозрачностью и зыбкостью. Белая клавиша продавилась под его пальцем, будто мягкий пластилин. Вновь перед глазами предательски близко замаячил край белой больничной занавески…
— Побудь еще… — прошелестела она призрачным голосом.
— Я хочу, но не могу, оно само ускользает…
— Ты здесь! — твердо приказала Татьяна. — Возьми мою руку, ощути ее тепло, вдохни в себя пьянящий воздух Занаду и не думай, главное, не думай о том, что осталось там, за порогом… Теперь выдохни и сразу затянись, вот…
Прозрачная сигарета, которую она поднесла к его губам; обрела относительную материальность лишь на третьей затяжке. Поверхность клавиши стала ровной и твердой.
— Ну вот, — с несказанным облегчением проговорил Нил, взял сигарету из ее белых пальцев и заглянул в ее золотистые, искрящиеся смехом глаза. — Спасибо. Я снова здесь. Что это за сигарета? Я помню этот запах, этот вкус. Совсем недавно.
— Верджил в столовке оставил, а я подобрала — Она показала ему пачку с кабаньей головой — Спой еще чего-нибудь, пожалуйста.
— Что? Свое или чужое?
— Свое, разумеется.
— Да у меня все такое… не очень соответствующее этому месту. Как бы опять назад не утянуло.
— Тогда давай мое. Посвящение нашему «Сладкому дому».
— Но я же не знаю…
Она усмехнулась и щелкнула пальцами.
— Уже знаешь. Здесь это просто. Начинай, а я подхвачу.
И действительно, даже не успев удивиться, он без малейших колебаний отыграл вступление в пламенном испанском стиле и начал:
Снова под балконом с серенадой
Я стою в своем плаще старинном,
И свежей глотка амонтильядо
Сень дубрав, где зреют апельсины
— В ночь бежим, где трепетные звуки
Изольются в пламенном фанданго,
Где струятся пламенные звуки,
А река струится соком манго.
Она чуть наклонила голову и подхватила — чисто, звонко, весело:
Перебор гитары шестиструнной
Растревожил душу девы юной.
Голос твой, Диего, меня манит вдаль,
Как в топленом сахаре миндаль…
В искрометном географически-гастрономическом дивертисменте они пробежались по странам и континентам, и каждому куплету вторили сильные, отчетливо кондитерские, вкусовые ощущения — французский шартрез, венский апфель-штрудель, вязкая греческая халва и рассыпчатый тульский пряник с терпкой отдушкой ядреного хлебного кваса.
Послышались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Нил смутился — он даже не заметил, что во время их номера музыкальный салон наполнился народом.
Люди, по большей части молодые и симпатичные, сидели в креслах, на диванах, прямо на полу, стояли у окон и возле самого рояля.
— Забойно, браток! — выразил общее мнение высокий стройный негр в красно-желто-зеленом балахоне и с немыслимо сложной системой косичек на голове.
— Считай, вписался. Мы все тебя уже любим. — Он похлопал Нила по плечу. — Еще что-нибудь сбацаешь?
