Ольга Егорова - Между двух огней
– Я знаю. Он мне рассказывал. А почему я в школе работала?
– Потому что ты педагог по профессии. Педагогический институт закончила. В Москве, между прочим.
– И это я тоже знаю… А почему, кстати, в Москве?
– Ну, ты после школы в Москву поехала в театральный поступать, вообще-то. У тебя была такая идея фикс – стать актрисой. Причем знаменитой. Хотя я ведь тебя тогда не знала… Но ты сама рассказывала.
– И что?
– Вместо театрального ты оказалась в пед. Потому что в театральный не прошла по конкурсу. И решила пойти хоть куда-нибудь. Вот так и становятся учителями в нашей счастливой стране…
– Мне нравилось работать?
– Да не слишком. То есть, детей ты в принципе любила. Но вот все эти бумажки, конспекты, родительские собрания и заседания педсовета… Знаешь, в этом мало приятного. Ты ведь на компьютерные курсы записалась, чтобы специальность получить и в перспективе работу поменять. Но после курсов, знаешь, не так-то просто устроиться. В общем, ничего подходящего ты найти не смогла. А потом появился Петров и необходимость работать в школе отпала сама собой.
– И что, мне нравилось целыми днями сидеть дома?
Марина пожала плечами:
– Ну, не могу сказать, что ты особенно жаловалась. В принципе, тебе всегда нравилось быть женой своего мужа. Это тоже работа ответственная… Хоть и не для всех. Я вот, например, лучше в Сибирь вахтенным методом, чем замуж…
– Знаю, – улыбнулась Инга. – Павел рассказывал.
– Ну вот. А ты не такая. Ты домашняя кошечка. Хотя не могу сказать, что тебя на коротком поводке держали. Петров тебя к плите почти не подпускал. Домашний труд тебе автоматизировал так, что хоть рекламный ролик приходи и снимай у вас дома. Ты читала много. Фильмы смотрела. Музыку слушала. Гуляла иногда.
– Гуляла?
– В смысле – ходила на прогулки, – с нажимом пояснила Марина. – А совсем не в том смысле, в котором ты подумала.
– Что за прогулки?
– Ну, по осени ты любила по парку шляться. Собирала там желтые дохлые листья и делала из них всякие икебаны. Слушай, Волошина, мне как-то неудобно про тебя в прошедшем времени говорить. Ты ж еще живая, вроде.
– Ты же про прошлое рассказываешь. Что ж тут неудобного, – возразила Инга.
– Ну ладно… Так на чем мы остановились? А, ну да, на икебанах. Ты и меня иногда к общественно-полезному труду по очистке улиц привлекала. То есть, мы вместе иногда гуляли, листочки собирали. И Петров тоже иногда тебя выгуливал. Хотя ему особенно некогда было листочки собирать. Он товарищ занятой. Директор фирмы.
– Я осень больше всего на свете люблю. Я это знаю.
– Осень любишь, – подтвердила Марина. – А вообще ты иногда любишь одиночество. И в парк, я так думаю, не за листьями ходишь, а чтобы одной побыть. У тебя натура… поэтическая.
– Ну, а раньше? До того, как Петрова встретила – как я жила?
– Жила себе потихоньку. В школе училась, потом в институт поступила. Все, как у всех. Ничего примечательного. Жила ты в основном с бабушкой. Родители оба по специальности востоковеды, большую часть жизни провели в Японии. И сейчас там. Господи, да неужели ты и этого не помнишь?
– Ничего не помню.
– Кошмар какой-то. И надолго это у тебя?
Инга пожала плечами:
– Не знаю. Не от меня зависит.
– А от чего?
– Если б знать, от чего! Послушай, а вот еще что спросить хотела. Если ты, конечно, в курсе. Пашка… Он у меня был… первый? Мы с тобой этот вопрос не обсуждали?
– Обсуждали, – усмехнулась Марина. – Еще как обсуждали! Ну что ты, милая моя. Тебе же двадцать три года было, когда судьбоносная встреча с Петровым случилась. В наше время в таком возрасте в девственницах только дуры ходят.
– Значит, я была не дура, – почему-то нахмурилась Инга.
– Не дура. Но и не шлюха, так что нечего лоб хмурить. От этого, между прочим, морщины бывают. Потом не избавишься, и никакой супер-крем не поможет. Были у тебя какие-то парни. Один вместе с тобой в институте учился. Один еще со школьных времен. Так, ничего серьезного.
– Как их хоть звали-то?
– Того, что в институте – не помню. А того, что в школе… Андрей, кажется…
– Это случайно не тот, который чернила… Чернила из шариковой ручки мне на голову выдавил?
– Чернила из шариковой ручки? На голову? Придурок, а! – усмехнулась в ответ Марина. – Нет, не знаю таких подробностей… Ты никогда не рассказывала… Хотя, кажется, его и не Андреем звали. Александром. Или… Короче, не помню. А откуда ты про эти чернила знаешь? Вспомнила, что ли?
– Пашка рассказывал, – соврала Инга.
– Пашка, значит, в курсе твоих школьных романов? И как он к ним относится?
– Перестань, Марина, школьные романы – это же самая безобидная вещь на свете.
– В принципе, ты права. Школьная любовь бывает у всех, и это ничего не значит. Ну, что тебе еще рассказать?
Инга помолчала некоторое время, подумала. Вот ведь, так ждала она этой встречи с Мариной, так наделалась, что хоть что-нибудь прояснится. А получается, что все запуталось еще больше. Вместо подтверждения – новое опровержение. И что же, интересно, ей теперь с этим делать? Успокоиться, свыкнуться с мыслью о том, что та ночь в больничной палате – всего лишь сон, затейливый каприз больного воображения, галлюцинация вследствие перенесенной черепно-мозговой травмы?
Похоже, ничего другого ей не остается. А о том, что на следующее утро в палате по-прежнему пахло апельсинами, и ярко-оранжевые шкурки от этих апельсинов лежали в мусорном ведре, и на тумбочке лежал пакет все с теми же апельсинами и несколькими пакетиками растворимого кофе… Об этом придется просто забыть. Забыть и больше не думать.
Никогда.
Получится?
Должно получиться. Потому что другого выхода у нее просто нет.
– Марин, – она подняла глаза и пристально посмотрела на подругу. – Я не знаю, о чем еще тебя спрашивать. Только, если ты что-то знаешь обо мне… Что-то такое, что может оказаться важным… Ты скажи, Марин. Скажи обязательно.
– Да о чем ты?
– Я и сама не знаю, о чем я. Я думаю, может быть ты – знаешь?
– Перестань, Волошина. Ничего такого архиважного я тебе сообщить не могу.
– Послушай, – наконец решилась Инга. – В тот день, когда меня выписывали из больницы, я случайно… То есть, совсем не случайно… В общем, я подслушала разговор Павла с врачом. И он сказал, что эта чертова амнезия, которая со мной приключилась… Что она, скорее всего, не является последствием сотрясения. Потому что в случае сотрясения такая амнезия не бывает продолжительной. Он сказал, что потеря памяти – это своеобразная реакция отторжения прошлого. Ну, дословно я не помню, а смысл был именно такой. Вроде бы в прошлом со мной что-то такое случилось… Что-то очень серьезное. Что я пережила какое-то сильное эмоциональное потрясение.
