Георгий Ланской - Оглянись на пороге
Он закивал, пошел к выходу, и длинный хвост черных волос болтался по спине в такт, туда-сюда. Ирина проводила хвост взглядом, а потом повернулась к девочкам, вяло разминавшимся у станка.
— Ну, что, дорогие мои, — сказала она веселым голосом. — Начнем?
Статья не писалась, хоть убей.
Вера долбила по клавишам компьютера, сердилась, стирала написанное, поминутно сверялась с пресс-релизом, выходила курить на кухню, пуская дым в открытое окно, пила кофе и снова садилась за работу. Статья на довольно обыденную тему — очередное повышение цен на коммунальные платежи — упорно сопротивлялась. Испытанные методы: легкая музыка, чтение, пасьянс — не помогали. Она никак не могла поймать настроение, отчего материал получался убогим и куцым, словно заячий хвост. Да и что может быть интересного в этой теме для матерого журналиста, коим Вера себя небезосновательно считала? Тема избитая, из года в год повторяющаяся.
Тоска смертная. Совершенно не о чем писать. Хоть бы убили кого, что ли…
В другое время она бы справилась одной левой. Разбавила бы пафосный пресс-релиз собственными мыслями — благо их, как у Маркса в старом анекдоте, девать некуда было, — приткнула бы мнение антимонопольного комитета, посыпала истерикой пенсионеров и украсила раздерганной на абзацы собственной прошлогодней статьей. Но в антимонопольный комитет надо было идти или звонить, пенсионеров, готовых заклеймить монополиста позором, отловить, причем таких, кто не побоится, если что, и в суде высказаться, а Вере было лень. Энергетики в последнее время совсем озверели и уже дважды подавали на ретивых писак в суд, причем оба процесса выиграли. А судиться с ними журналистка себе позволить не могла — денег на возмещение морального ущерба не было.
Она еще послонялась по квартире, попивая остывший кофе и дымя прямо в потолок, и все думала, думала, думала…
Вместо статьи в голову лезло неприятное воспоминание.
Рассказывая о себе, она частенько цитировала Раневскую, утверждавшую, что никогда не выглядела красавицей, но при этом всегда была «чертовски мила». При этом Вера была уверена, что люди ее именно так и воспринимают: умную, талантливую и чертовски милую, с легкими странностями, присущими каждому творческому человеку. Встретив в баре Диму Волкова, пьяненького, разгоряченного, она вдруг поняла, что хочет этого юнца, как изголодавшаяся самка. Затащить его к себе в квартиру было несложно. Пьяный друг с неромантическим прозвищем Лом помог поднять парня на третий этаж, свалил в постель и даже подмигнул на прощание. Ночью, прижимаясь к Димке бедрами, она все представляла себе, как это будет.
Утром тот сбежал в панике. Спустя пару дней сбежал от нее в кафе, причем в его взгляде померещилось отвращение и брезгливость. То, как он выдернул руку из-под ее ладони, кое о чем говорило.
Раздражение и обида закипели внутри, и она, сознательно культивируя эту клокочущую массу, дала ей выход, направив в нужное русло — статью. Однако, как только поймала свежую мысль, в замке повернулся ключ.
— Верочка, ты дома?
Она не отреагировала, спеша вдолбить в материал мысль. Разумеется, дома. Слышно же: музыка играет, клавиатура издает нервный клекот под пальцами. Но матери, так не вовремя явившейся, до того дела нет.
— Вера? Это ты?
Голос был виноватым. Знает, что сейчас получит на орехи, но продолжает нарываться.
— Вера, почему молчишь?
Раздражение перелилось через край, затопив комнату. Вера потеряла мысль и раздраженно рявкнула, повернувшись к прихожей:
— Да дома я, дома, ты оглохла, что ли?
— А почему не отвечала?
— Потому что работаю, а ты мне мешаешь! Какого хрена тебя принесло? Сидела бы на даче!
Вера сорвалась с места и фурией вылетела в прихожую. Мать, так и не снявшая ни пальто, ни сапог, испуганно вжала голову в плечи и смотрела виновато, как побитый пес.
— Так я и сидела сколько могла, Верочка, — залепетала она. — Но ведь там холодно, а с моим радикулитом, сама знаешь…
— Ничего я не знаю…
— И дрова кончились. Я, знаешь, в последний день уже штакетинами старыми печь топила. Да и много ли их было там? Замерзла как не знаю кто… Подумала: нет, больше там не выдюжу…
— «Не выдюжу», — передразнила дочь. — Говорила я, давно надо было эту рухлядь продать. Мертвым грузом стоит.
— Почему же мертвым? — обиделась мать. — Летом огурчики, помидорчики. Я там живу, когда… ну… тебе мешаю. А Володечка где?
— Выперла я Володечку, — процедила та сквозь зубы.
— И куда он пошел? Неужто к себе?
— Мне нет дела, куда он пошел. Что ты раскорячилась тут? Дай в сортир пройти, все место заняла…
Мать испуганно шарахнулась в сторону. Вера зашла в ванную, открыла воду и мрачно уставилась на себя в зеркало: волосы жирные, под глазами синяки, да еще на лбу выскочил фурункул. Да уж, чертовски мила, ничего не скажешь!
Мать начала громыхать тарелками и мисками, наверняка готовила обед, что было весьма кстати. Вера попыталась выдавить фурункул, отчего тот прорвался с треском и кровью, разделась и встала под душ, злая и раздраженная.
Мужа она выгнала еще две недели назад, почти одновременно с матерью, не смевшей перечить дочери. Мать окопалась на холодной даче, перебирала картошку и в собственную квартиру предпочитала не соваться. Муж Володечка, местный художник, сбежал в свою однушку на окраине города, в которой не было ни мебели, ни даже штор. Окна не занавешивали никогда, это требовалось для света.
Упиваясь собственной свободой, Вера не интересовалась, как живут мать и муж.
С Володей они жили уже лет десять, и поначалу все было как в итальянских комедиях: страстно, смешно, с милой и не опасной поножовщиной — как она называла семейные скандалы. В конце концов, он тоже был творческим человеком, а у богемы не бывает жизни без игры страстей, придуманных или настоящих. Правда, в качестве примы всегда выступала Вера. Страсти супруга были довольно вялыми, отчего приходилось стараться за двоих.
Она, как Карабас-Барабас, хотела свой собственный семейный театр. Он хотел писать картины и водки.
В пылу игры Вера томным шепотом делилась с коллегами, какой у нее страстный муж, закатывала глаза и напоказ ревновала его к любому фонарному столбу. Эти постановки ее невероятно забавляли, раскрашивая жизнь, довольно серую, кстати, яркими цветами. Муж этого особо не замечал, намеков не понимал — приходилось объяснять их в лоб, иногда просил оставить его в покое. Проблем и без того хватало, не до игрищ. В периоды, когда его картины не продавались, он уходил в запой, не работал, смотрел мутным взглядом в стену и беззвучно шевелил губами. Последний запой длился десять дней. Однажды она проснулась, обнаружив, что лежит на мокрой простыне. Пьяный муж обмочился, умудрившись даже не проснуться.
