Светлана Демидова - Клубника со сливками
На следующее утро, ни свет ни заря, Анечка снова в ванную комнату шмыгнула, хотя стирать уже и нечего было. Она для вида свои трусишки в тазике замочила, чтобы, значит, при деле быть, а платьишко снова на крючочек повесила. Вроде жарко ей.
Никита не заставил себя долго ждать. И все повторилось. И его руки на ее груди, и будто бы ненароком задравшаяся дареная розовенькая комбинация, под которой не только лифчика нет, но и трусишек, потому как они в тазике плавают. А губы его кофейные еще жарче целуют, а руки Анечку до того доводят, что криком кричать хочется, но нельзя, потому как Евстолия Васильна услышит – не похвалит, а может быть, даже и от дому откажет. Назад в деревню Анечка уже не хочет.
Длилась их банно-прачечная любовь больше месяца. Евстолия Васильна, конечно, заметила Анечкины с Никитой взгляды-перегляды и сказала, что, дескать, нечего ей, деревенщине, на него зариться, потому как все равно бросит. А Анечка и сама знала, что бросит. Что Никите ее губы клубничные? Она видела, с какими кралями он по улицам ходит. Не чета ей. Волосенки у них на головах домиками, на глазах очки черные, а юбки колоколами топорщатся. Анечка себе тоже крахмалила. Все равно так не торчали, хоть ты тресни.
А потом Никита пропал. Евстолия Васильна говорила, что запил по-черному и шляется где ни попадя. Анечка затосковала. И вроде даже не по Никите, а по его губам, сухим и сладким, по рукам хотя и грубоватым, но ловким и умелым, по всему его телу, крепкому и гибкому, с которым сливалась воедино в душноватой от любовных испарений ванной комнате.
Спала она в маленькой комнатушке, что Евстолия Васильна выгородила ей из огромной кухни. Анечка любила эту комнатку. Сама нашила себе занавесочек, накидушечек разных на кровать. К стене напротив кровати вызванный из домоуправления слесарь дядя Вася, известный мастер на все руки, привинтил большое зеркало, почти как в ванной, с которой у Анечки были связаны самые лучшие воспоминания. Теперь, когда Никиты не было, она, сняв ночную рубаху, рассматривала себя в зеркало и горевала, что некому больше глядеть-радоваться на ее сливочно-клубничную красоту. Пропадает она зазря, никому не нужная. Не пойдешь же голой на улицу, предлагать себя встречным-поперечным. Так и в милицию попасть недолго.
Однажды утром Анечка так вот и сидела на кровати перед зеркалом, вся сливочно-клубничная и томящаяся без мужской ласки. Волосы распустила, чтобы разлохматившуюся с ночи косу перечесать, да и застыла с расческой в руках. А Николай Витальевич возьми да и зайди за чем-то. А Анечка вся в себе, в думах невеселых. Посмотрела на него долго-долго и прикрыться даже не подумала. Чего такую красоту прикрывать. Пусть посмотрит, порадуется. Евстолия Васильна-то доска доской и желтая вся. На нее долго не насмотришься.
Анечка завела руки за голову, собрала волосы в пук, разделила на три части и давай косу плести, потом перекинула ее через плечо и между грудей устроила, а неплетеные концы живым волосом по животу и ногам струятся, колышутся, как живые. Николай Витальевич стоит, не уходит, очумел, видать, совсем. А Анечка все плетет и чувствует, как ее собственные соски ягодками наливаются, а снизу живота жар идет. Нет Никиты, а Николай Витальевич немногим и хуже. Не юнец, конечно, но тоже еще хорош. Волос густ и черен, глаза, как у сына, живые и коричневые, а лицо мягче, жалостливее, чем у Никиты. Хорошее, в общем, лицо.
Заплела Анечка косу до самого тоненького кончика и назад отбросила. Плечами повела да и прилегла на постель, ноги слегка расставив, будто нечаянно так ей леглось. Пусть он видит, что и там у нее все в порядке, созревшее давно и томящееся.
Николай Витальевич все понял правильно и сына своего, Никиту, заменил в лучшем виде. И понравился Анечке гораздо больше двух предыдущих ее мужчин. Пашка-таракан дураком был, Никита – жестковат и звероват, а Николай Витальевич именно такой, какой и нужен Анечке. Ласковый, нежный и любящий. С Пашкой Анечка всего лишь эксперимент половой проводила, с Никитой – тело тешила, а Николая Витальевича полюбила всеми силам своей души. И он ее полюбил. Он так ей и говорил: «Люблю тебя, Анечка, как никого и никогда не любил». Она ему верила. Он еще много красивых слов ей говорил, потому что был начитанным. Опять же Пашка таких-то слов и не знал вовсе, Никита – презирал, считая, что он и так подарок для любой бабы, а потому к чему ж слова.
Перед Евстолией Васильной Анечка не испытывала никаких угрызений совести. Она же ничего плохого не делала. Она, наоборот, делала одно только хорошее. Николаю Витальевичу не повезло с женой в том смысле, что женского в ней почти ничего не было, даже имени, и Анечка его жалела и украшала своим сливочно-клубничным телом его нелегкую жизнь. К тому же Евстолию Васильну она очень уважала и по-своему любила, и уводить Николая Витальевича из семьи не собиралась. К чему, если и так все замечательно?
А Николай Витальевич угрызения испытывал. Совестливый был человек. Он так и говорил: «Перед Толей виноват по-черному. Никогда не отмоюсь». Этих его слов Анечка не понимала. Любовь черной быть не может, на то она и любовь. А они любили друг друга. Уж так любили…
Разнежившись в этой своей первой настоящей любви, Анечка утратила бдительность и забеременела, и как-то не сразу об этом догадалась. А когда поняла, то не знала, что делать и куда кинуться. Николая Витальевича и заботить этим не хотела. Он и так стыдом мучился, а тут еще нежданный подарок.
А живот Анечкин буквально сразу в рост пошел, эдаким бугорком. Пока она мучилась сомнениями, сходить ли к врачу или, может, какую бабку поискать, Евстолия Васильна возьми и все заметь, когда Анечка боком к ней стояла да чай заваривала.
– Это что ж такое? – всплеснула она руками и уткнула свой мясистый нос в Анечкин бугорок, наскоро обтянутый полотенцем вместо фартука. – Никак беременна?
Бедный Николай Витальевич, который тут же в просторной кухне рядом сидел и газету читал, побелел лицом, а газета рябой птицей на пол порхнула. Анечка закаменела и кипяток на пол ливанула вместо синенького заварочного чайника.
– Никитка! Подлец! – ни минуты не сомневаясь в своей прозорливости, громовым голосом крикнула Евстолия Васильна и обратилась к мужу: – Я говорила тебе, Николай, что нехорошо это – молодому человеку и девочке жить в одном доме! До беды недалеко! А ты все пустил на самотек! Вот теперь нам и плоды пожинать!
Ни Анечка, ни Николай Витальевич не бросили ни одного обвинения в адрес Никиты, но Евстолии Васильне ничего такого от них и не требовалось. Она призвала пасынка в дом отца и без обиняков сразу велела жениться.
– Ага! Щас! – сказал Никита. – Спешу и падаю!
– Николай! Немедленно поговори с ним! – все тем же громовым голосом приказала мужу Евстолия Васильна.
