Светлана Демидова - Клубника со сливками
Струхнувший Павел, кое-как застегнув штаны, ушел в дом, где опять до животного состояния надрался горькой в обнимку с двумя насильниками. Разлепив к вечеру осоловелые глаза, он снова взялся учить жену, кто тут есть кто и где чье место, но она уже знала, что ей делать. Она взяла со стола все тот же нож, так и не отмытый от собственной крови, и приставила его к горлу былиной качавшегося с перепоя мужа.
– Еще раз ко мне прикоснешься, убью, – совершенно спокойно, без всякого надрыва сказала она. – Мне терять нечего. И так жизни нет.
Это ее спокойствие мгновенно отрезвило Павла и напугало до колик в животе. Он сразу понял, что жена говорит правду. Убьет, не пожалеет.
На следующее же утро Анечка вытащила из-за портрета мужниных родителей пачку замызганных денег, которые Павел откладывал на мотоцикл, отсчитала нужную на билет сумму и уехала в Ленинград в одном летнем платьишке с прощальным письмом Николая Витальевича в кармане, даже без какой-никакой кофтенки и без всякого багажа.
Евстолия Васильна, выслушав ее горький рассказ, обратно в Мышкино не прогнала, только взяла твердое слово не претендовать на Юрика. Выбора у Анечки не было.
Когда они за обеденным столом впервые после трехлетней разлуки увиделись с Николаем Витальевичем, сердце у Анечки ворохнулось так, что едва не пробило грудную клетку. Но она была уже не той наивной бесхитростной дурочкой. Она научилась скрывать свои чувства. Ничего не смогла бы прочитать на ее лице Евстолия Васильна, но любимый человек все понял по ее враз повлажневшим глазам, по двум тоненьким морщинкам, залегшим у некогда клубничного рта. Для него, любимого и единственного, тоже не медом были эти три года. Виски совсем побелели, глаза запали. Постарел Николай Витальевич как-то сразу и лицом, и сгорбившимся телом.
Конечно, в ту же ночь он пришел к ней в конурку, которую так и не разрушили после ее отъезда, будто знали, что хозяйка вернется. Только ничего промеж них не было этой ночью. Стеной стали ложь и боль. Каялся Николай Витальевич, что предал Анечку, любовь свою последнюю, на поругание отдал, сына лишил. Анечка кивала. Да-да, все правда. Так оно и было, и есть. Если бы она сказала, что все понимает и прощает, возможно, и продлилась бы еще их запретная любовь. Но Анечка ничего такого не сказала. Она и любила его по-прежнему, и ненавидела. Разве после пьяных насильников – мужа с собутыльниками – раскинешь еще когда-нибудь перед мужчиной сливочно-белые ноги, разве подставишь мужским рукам нежные розовые соски, разве обнажишь душу? А когда мимо пробегает крошечный мальчоночка, плоть от плоти, родненький, разве можно принимать в этой спаленке отца его, запросто ее с сыном разлучившего?
Не простила Анечка, но стерпела. Как обещала, слово свое ни разу не нарушила. К Юрочке с материнскими поцелуями не лезла. Была благодарна Николаю Витальевичу за то, что Павла отвадил, дав ему денег на мотоцикл. Вот и вся цена Анечкиной жизни – мотоцикл с коляской и с запасными колесами. Недорогая.
Юрочку к Евстолии Васильне она сначала здорово ревновала. Так, что все губы в кровь искусала и костяшки пальцев изгрызла. А потом ничего. Тоже смирилась, особенно когда мальчик подрос. Тогда Анечка поняла весь смысл того, что Евстолия затеяла. Юрочка рос умненьким, учился хорошо и весь был такой чистенький, ровненький, будто графчик какой, а говорил так складно, как Анечка никогда не смогла бы его научить. А уж Павел в деревне его вообще забил бы до смерти да в черноземе сгноил. Нет, и в деревне, конечно, были люди с достоинством. Хорошие, умные. И Анечка их хорошо знала. Но только не Пашка-зверь.
Когда Николай Витальевич понял, что ничего уж между ним с Анечкой не будет, купил ей однокомнатную квартиру, чтобы она, значит, стала приходящей домработницей и няней. Евстолия Васильна нисколько не возражала. Сначала Анечка радовалась, потому что никогда в жизни не имела собственного жилья, с большой любовью обустраивала комнату, маленькую кухоньку. Повесила в кухне шторки с хвостатыми петухами, а в комнате – занавески с бордовыми георгинами. Телевизор тоже поставила, а в кухне – радиоприемник, чтобы все чин-чинарем, как у всех. А потом заскучала она в этой одинокой квартире и вернулась к Егоровым в свою клетушку с привинченным к стене зеркалом, в котором когда-то отражалась сливочно-клубничная молодуха, а теперь – бледная, битая жизнью женщина. Видно, на роду у этой женщины так написано – жить при чужой кухне. Впрочем, какие ж Егоровы Анечке чужие? Они за столько лет роднее родных стали. Ее квартиру Юрочка шутейно называл запасным аэродромом. Так оно и было. Анечка уходила туда болеть гриппом, чтобы никого не заражать. А еще уходила, когда на дом Егоровых совершал свой очередной набег Никита. Но это редко бывало.
Когда Николай Витальевич умирал, опять у Анечки прощения просил. Евстолия Васильна слышала, только не поняла, за что. Думала, что за Юрочку. А он не только за Юрочку. Он – за мотоцикл с коляской, за разбитую Анечкину жизнь. Конечно же, она его простила. Чего уж теперь! Так и сказала, что, мол, прощаю, и тоже, в свою очередь, прощения попросила. Николай Витальевич заплакал, а потом через пару часов и отошел…
* * *– Чего-чего?! – брезгливо скривившись, спросил Анечку Никита. – Что значит – не единственный! Не хочешь ли ты сказать, что у моего «партейного» папашки был ребенок на стороне? Да никогда не поверю! Он бы руку себе отрубил или… другое что… а против морали не пошел бы! Не тот человек!
– И все-таки у него есть еще… один сын, – тихо повторила Анечка.
Евстолия настороженно прислушалась. Что говорит эта до сих пор так и не обтесавшаяся деревенщина? Как ни отвратителен Никита, но насчет Николая Витальевича он совершенно прав. Муж никогда себе ничего такого не позволил бы, даже если бы вдруг и захотелось. Ей ли не знать собственного мужа? До чего все-таки шумит в ушах… И что же это так шумит… Прямо и не разберешь, что несет эта глупенькая Анечка…
– Ну! И где же он прячется, Анютка? – хохотнул Никита.
– Он не прячется. Он здесь, Никита…
– То есть?
– В общем, я должна все-таки сказать… – задрожала голосом Анечка, – что Юрочка… Он на самом деле не твой сын, Никита… а Николая Витальевича… так вот получилось…
В комнате повисла тишина.
Несмотря на все возрастающий шум в ушах, Евстолия услышала главное. Юрочка – сын Николая Витальевича. Как же это Анечка хорошо сказала… Она, Евстолия, всегда чувствовала, что Юрочка – ее родная плоть и кровь. Раз он сын Николая, значит, и ее. Как же может быть иначе? И нечего Анечке примазываться… Вот теперь-то все наконец встало на свои места. Когда Анечка уезжала в деревню к своему мужу, у нее, Евстолии, как раз и родился Юрочка. Она это все наконец совершенно отчетливо вспомнила… И никаким шумом у нее это не отнимешь… Она уж не перепутает… Не дождетесь…
