Сандра Браун - Связанный честью
Потом наконец положил ребенка на колени и поднял глаза на Эйслин:
– Как его зовут?
Ей хотелось сказать, что это не его дело. Но, к сожалению, это было не так.
– Энтони Джозеф. – Его серые глаза тут же отреагировали на имя, и она, защищаясь, пояснила: – У меня тоже был дедушка по имени Джозеф. И сына я называю Тони.
Лукас снова посмотрел на малыша, который опять начал размахивать кулачками.
– Когда он родился?
Эйслин заколебалась, подумав было намутить с датами и под этим соусом отрицать отцовство. Но взгляд Лукаса требовал правды.
– Седьмого мая.
– Ты ведь вообще не собиралась мне о нем рассказывать, так ведь?
– Для этого не было никаких причин.
– Он мой сын.
– Он не имеет к тебе никакого отношения.
Лукас рассмеялся:
– С этого момента он имеет ко мне очень большое отношение.
Тони требовательно заплакал, интересная новизна незнакомого мужского голоса уступила место голоду. Лукас поднял ребенка, и маленький мокрый ротик тут же стал слепо тыкаться ему в грудь в поисках пищи. Грейвольф тихо хихикнул – вот уж чего не могла ожидать Эйслин.
– Вот тут я ничем тебе помочь не могу, Энтони Джозеф. – Лукас встал с ребенком на руках и протянул Тони матери. – Ему нужна ты.
Эйслин взяла малыша и, торопливо надев на него снятый Лукасом подгузник, положила сына обратно в кроватку. Тот активно протестовал, болтал ручками и ножками, да и Грейвольф пристально смотрел на нее – от этого Эйслин вела себя неловко и неуклюже. Наконец закончив переодевать Тони, она подняла его на плечо и понесла к качалке. Села в нее и стала покачивать сынишку, похлопывая его по спинке и что-то тихо приговаривая.
– Он хочет есть, – сказал Лукас.
– Я знаю, – резко ответила она, обидевшись на вывод, что она не знает потребностей собственного ребенка.
– Тогда в чем дело? Покорми его.
Эйслин подняла глаза на Лукаса, закрываясь ребенком, как ненадежным щитом.
– Ты меня извинишь?
– Ты имеешь в виду, что я должен выйти из комнаты?
– Да.
– Нет.
Они продолжали есть друг друга глазами. Как ни странно, Лукас уступил первым. Он повернулся к Эйслин спиной, поднял жалюзи и стал смотреть в окно. Эйслин осознала, что если этого непробиваемого человека что-то и может задеть за живое, так это его сын. Между ними уже установилась неразрывная связь, хотя еще десять минут назад Лукас даже не знал о его существовании. Лучше бы и сейчас не знал. Он может превратить ее жизнь в ад.
– Почему ты мне не сказала?
Эйслин проигнорировала его вопрос. Она расстегнула рубашку и стянула чашечку бюстгальтера для кормящих. Тони с вожделением присосался к груди и громко зачмокал. Эйслин накинула на плечо легкую фланелевую пеленку, закрыв грудь и головку малыша.
– Я задал тебе вопрос. – В голосе Лукаса чувствовались повелительные нотки.
– Потому что Тони – мой сын.
– Он и мой тоже.
– Ты не можешь быть в этом уверен.
Лукас резко обернулся. Не вздрогни Эйслин от стыдливости, она бы точно вздрогнула от его пронзительного взгляда.
– Я уверен.
Тут и спорить нечего. Даже если она победит его на конкурсе по семантике[10], факты от этого не изменятся. Тони – его сын.
– Рождение Тони – биологическая… случайность, – сказала она в качестве уступки.
– Тогда почему ты от него просто не избавилась?
Эйслин содрогнулась всем телом.
«Почему ты от него просто не избавишься?» – кричала на нее мать, когда Эйслин сообщила родителям о беременности. Она намеренно ждала, чтобы для аборта стало слишком поздно, зная, что решением родителей станет прерывание беременности.
Почему она не сделала аборт? Она еще до визита к врачу начала догадываться, почему стала так быстро уставать. Кроме того, ее донимали утренняя тошнота, внезапные приступы аппетита и изжога после еды. Все очень для нее необычно.
Однако на сознательном уровне она не рассматривала версию о беременности. Не позволяла себе об этом думать. Но когда доктор сообщил ей по результатам анализов, что она беременна, Эйслин не испытала ни шока, ни удивления. На самом деле в первый момент она испытала огромную радость.
Но потом эйфория уступила место реальности, и она крепко задумалась, каково ей придется воспитывать ребенка одной, без мужа. Она понимала, что ее решение будет иметь серьезные последствия, но всерьез никогда не думала об аборте.
Она безумно полюбила своего малыша с того момента, как узнала о его существовании. Жизнь внезапно обрела смысл. Теперь ей было чего ждать. Появились и цели, и горизонты.
Потому на вопрос Лукаса она ответила сразу, без колебаний:
– Я очень хотела ребенка. – Она сунула руку под пеленку и положила ладонь на мягкие волосики. Тони с энтузиазмом сосал молоко. – Я полюбила его с самого первого момента.
– А ты не думала, что я имею право об этом знать?
– Я не считала, что тебе будет до него дело.
– Ну так больше не совершай таких ошибок. Мне есть до него дело.
– А что… что ты намерен делать дальше? – со страхом спросила она, презирая дрожащие нотки в своем голосе.
– Я намереваюсь стать его отцом.
Тони нетерпеливо ударил ее по груди крошечным кулачком. Ничто другое не могло заставить ее отвлечься от тяжелого взгляда Лукаса.
– Мне надо переложить его, – хрипло произнесла она.
Лукас опустил взгляд ей на грудь, и Эйслин заметила, как он рефлекторно сглотнул, прежде чем отвернуться.
Она приложила Тони к другой груди, и как только он устроился и присосался, снова заговорила:
– Я ничего не прошу у вас, мистер Грейвольф. Я вынашивала Тони девять месяцев. Я прошла всю беременность и роды без вашей помощи, и вообще чьей бы то ни было. Материально я вполне могу обеспечить…
Он развернулся так резко, что она замолчала из страха, что он сейчас подойдет и ударит ее.
– Думаешь, чековая книжка сможет удовлетворить все его нужды?
– Я этого не говорила, – вспыхнула она. – Я люблю его.
– Я тоже! – проревел он так, что Тони на мгновение даже выпустил сосок.
– Потише. Ты напугал Тони.
Лукас снизил тон, но не напор.
– Если ты думаешь, что я брошу своего сына и позволю тебе вырастить его в стерильном мире англо, то ты ошибаешься.
Она только крепче прижала к себе ребенка:
– О чем ты?
– О том, что завтра я возвращаюсь в резервацию, и он поедет со мной.
Эйслин смертельно побледнела. Даже губы стали белыми как мел. На лице остались только огромные голубые глаза, которые в упор смотрели на человека, снова превратившегося во врага.
