Тара Янцзен - Безумно горячий
Когда свет в мастерской потускнел, Кид стянул очки и засунул их в карман рубашки.
– Трэвис, – сказала Никки из-под тряпки, – как только ты будешь готов. Я могу начать в любую минуту.
Нужно было отдать парню должное. Казалось, он не замечал своей наготы, а для того, кто был связан, временно ослеплен, с кляпом во рту, поднят и опущен около дюжины раз, пока она не закончила настройки, он выглядел удивительно расслабленным, удивительно спокойным – до того момента, как она сказала ему, что готова начать.
Тогда он стал меняться, медленно и мучительно, превращаясь из неторопливого боулдеровского лентяя в падшего ангела, которого засасывает адская воронка вечности, соблазненного и окруженного жуткими демонами, летающими на холсте задника, связанного безысходностью. Это было так странно – смотреть на все происходящее, одновременно и знать, что парень притворяется, но и верить всему.
В своей реальной жизни, как сказал Киду Трэвис, он был фельдшером в поисково-спасательном отряде Боулдера. Учитывая официальную зарплату, позирование Никки становилось единственным способом платить по закладной на дом у ущелья.
Кид чертовски надеялся, что Никки МакКинни получает от него все, что хочет, потому что по сравнению с этим снимком – Господи – по сравнению с этим снимком, развалившийся Нарцисс казался просто цветочками.
Повсюду работали камеры, как минимум две, жужжа, снимали непрерывный фильм, а Кид был загипнотизирован. В первый раз с того момента, как она открыла дверь, он не был сосредоточен на ней. Наблюдая сцену бесконечных страданий, сопровождавшуюся музыкой визга и крика, освещенную мерцающими огнями, обдуваемую жарким и резким ветром, с Трэвисом, раздираемым болью и отчаянием, он вдруг понял, что ее версия ада была ближе к его пониманию, чем он думал.
Дело было в красной краске. Она выглядела как кровь – будто ангела пытали.
Черт. Кид почувствовал, как сжались его челюсти. Он понял, что ее игра начала добираться и до него. Где, черт возьми, носило Куина? Пришло время убираться отсюда. Он внезапно прочувствовал это самым нутром.
Из-под черной накидки Никки снова и снова щелкала затвором камеры раз за разом полностью завладевая Кронополусом. Пять камер были направлены на Трэвиса, который стоил гораздо больше, чем она ему платила, и две камеры – на бывшего морпеха, который отдавал ей все бесплатно.
Трэвис был великолепен, и позже она просмотрит всю сессию кадр за кадром, и видео, и фото, и распечатает то, что ей подойдет для задуманной работы.
Но бывший морпех. Она наблюдала за ним через объектив своего Никона, работая аккуратно, дыша осторожно. Сначала она решила, что просто снимет пару кадров, запишет его реакцию, получит его портрет для стены мастерской – всякая обычная чушь, – но в нем не было ничего обычного. Когда она начала шоу, он снял свои солнцезащитные очки, и она внезапно словно увидела его в первый раз, действительно увидела его и никак не могла отвести взгляд.
Его глаза были темно-орехового цвета, почти карие с искорками, зелеными как мох. Взгляд был таким серьезным, таким внимательным по отношению ко всему происходящему вокруг.
Таким жестким.
Эта жесткость пленяла ее так же, как пленяли высокий изгиб его скул и угловатая челюсть. У него был короткий нос, который добавлял неуместную прелесть резким чертам лица. Брови представляли собой густые темные линии, кожа была безупречна – такое она видела не часто, даже учитывая специфику своей работы. Его рот был большим и ярко очерченным, и заставлял ее мучиться вопросом о том, каким он будет на вкус – эта мысль была первой, выбившей ее из колеи за последние несколько недель.
Она ошибалась, когда хотела вытряхнуть его из одежек. Несмотря на схожий возраст, он не был одним из ее университетских мальчиков, даже близко. Он носил оружие под измятой гавайской рубашкой, а не в сумке, как она предположила. Выражение на его лице было ничем иным, как предостережением о том, что его стоит остерегаться. Она разворошила в нем что-то, что ему не нравилось – что, собственно, и было смыслом всего произведения «Пафос VII». Каждый горел в своем персональном аду.
Она покрутила объектив, захватывая камерой больше. Нет, он определенно не был одним из ее футболистов, альпинистов или голодающих студентов с гуманитарных факультетов.
Снайпер. Телохранитель. Все это она хорошо видела в нем прямо сейчас: повышенную осведомленность, физическую готовность, хищную бдительность на его лице. Он был настроен на неприятности – и его не стоило дурачить, его нельзя было выворачивать наизнанку, просто потакая артистическим капризам.
Из-за этого она хотела его только сильнее. Она жаждала нарисовать его, безумно, даже зная, что он останется в одежде. Ее упрямая преданность художественному импульсу была настоящим проклятием – и каждый импульс твердил, что она не должна отпускать его, должна удержать его, пока не получит шанс изучить глубже. И это просто потрясало. Она не удерживала никого, ни по какой причине, ни на какое время.
В неприятности какого масштаба мог реально ввязаться семидесятидвухлетний старик? Уилсон определенно периодически соскальзывал с берегов памяти, но он точно не мог натворить что-то такое, что потребовало бы вооруженной охраны в доме. Ничего, что могло бы потребовать воина калибра Кида Хаоса.
Но нет, вот он – воин в ее мастерской, настоящий ангел мщения.
У нее никогда не была таких, но наблюдая за Кидом, она вдруг поняла, что гадает: каково бы это было – иметь его.
По-настоящему иметь его.
И это реально выбивало из колеи.
Пустые фантазии не были частью ее реальности. Она воображала что-то – она это создавала. Нарастающие снежным комом мечты о том, как она занимается любовью с бывшим морпехом, которого приставила к ней на ночь ее сестра, до добра не доведут. Если она на самом деле сделает это – ради Христа, со снайпером – это приведет только к катастрофе, как бы он не завораживал ее.
Реган так ошиблась на его счет. Он не был чудо-мальчиком, он не был мальчиком.
Потом он повернулся, вперившись ястребиным взглядом в объектив Никона, и бесстрашная Никки МакКинни, которая раздела и нарисовала более пятидесяти мужчин в своей мастерской даже глазом не моргнув, почувствовала электрический поток возбуждения, окативший ее с головы до пят. Ее щеки запылали, сердце было чертовски близко к тому, чтобы остановиться, и ей пришлось отвести взгляд.
Вот это да. Она шагнула назад от Никона и едва слышно выругалась. Потом снова выругалась и щелкнула затвором, безумно надеясь, что не упустила кадр. Взволнованная, она усилием воли заставила себя сосредоточиться на камерах, которые снимали Трэвиса.
