Наталия Ломовская - Секрет старинного медальона
– И жить не живу, и умереть не могу, – печально говорила Анна Ивановна мужу. – Ну, да грех жаловаться…
Примиренная со своей болезнью, она тихо угасла на руках у Владлена Петровича.
– Мама хотела, чтобы ты уехал со мной, – сказал отец сыну после похорон.
Кирилл кивнул. Он вообще редко перечил отцу. «Исторически», как сказал бы Владлен Петрович, между ними установились отношения «доверия и благожелательности», словно на дипломатических переговорах. Мать несколько лет уже болела, а отец постоянно работал, или хлопотал о лекарствах, или просто садился в кресло, и тогда казалось, что он куда-то летит, во всяком случае, мысли его были далеко-далеко.
Нет, Владлен Стеблев любил своего сына, втайне гордился им, радовался, что Кирилл талантлив: «Моя кровь!» Однако радости своей никогда не показывал – выдержка фирменная стеблевская, особый замес! А будущий Малевич уже в ту пору начинал рисовать свой черный квадрат.
Молодой художник смотрел на мир сквозь призму цвета и формы, еще не понимая, почему его так завораживают изгибы старинной лампы в отцовском кабинете, неправильная округлость громадного южного яблока, цветовые балаганы весны за окном. Сначала, по совету наставников, он осваивал карандашную технику, его рука становилась увереннее и тверже, движения – экономнее до скупости. Мать тогда часто просила набросать для нее что-нибудь легкое, веселое, «что помогает», и сын, достав несколько листов из планшета, действительно набрасывал на белое поле бумаги с помощью особо мягкого карандаша сетку переплетающихся линий. Линии постепенно превращались в контуры, разбегались и сходились, подобно рельсам небесной железной дороги.
Отец, бывало, заходил в комнату, нетерпеливо заглядывал в рисунок, хотя знал, что этого делать не полагается, и почти всегда недоумевал: «Ничего не понять! Тут вот дерево будет? Как из таких каракулей что-то в конце концов получается?!» А ведь получалось. И дерево с причудливым рельефом коры, и по-детски растопыренные ладошки садовых ромашек – солнцелюбивого поповника, и великолепный речной натюрморт: круглый, как поднос, карась лежит, красуясь лучом спинного плавника, на огромном листе кувшинки…
Потом Кириллу предстояло освоить вечно сырую акварель и капризную гуашь, включая и самую для него сложную технику – работу с белилами. И лишь через годы, овладев тушью и постигнув древнюю, всю перепачканную сажей душу другого рисовального материала, называемого молниеносным французским словечком «бистр», а еще через некоторое время, прочувствовав сущность тона, оттенков, значение интенсивности мазка и колорита в целом, Кирилл приблизился к истинному пониманию живописи – важен не столько цвет, сколько эффект освещения на полотне. Искусство освещения ему было суждено постигать уже в Париже… Знающая о своем недуге, Анна Ивановна непрестанно повторяла, что Кирилл должен поехать с отцом, – до тех пор, пока в состоянии была разговаривать. Тут сказывалась боязнь за молодого, инфантильного, талантливого, избалованного сына, который, останься один, мог поддаться дурному влиянию, жениться бог знает на ком, попасть в лапы мошенников; тут был и страх перед развалом семьи, который неотвратимо должен был наступить после ее смерти; и суеверное желание сплотить, объединить сына и отца, словно их общность поможет астральной сути покойницы подольше оставаться рядом с ними… Как бы то ни было, Кирилл обещал поехать с отцом. В конце концов, почему бы и нет? Его ждала учеба в престижной академии искусств, новые друзья, пронзительная романтика парижских встреч…
Самостоятельности отец давал Кириллу хоть отбавляй – считал, что если он оплатил учебу сына и предоставляет ему деньги на карманные расходы, то целиком и полностью выполняет свой родительский долг перед ним. Да и, кроме того, странно было бы такому занятому человеку брать под неусыпную опеку великовозрастного сынулю!
Вот и покатились веселые денечки. Кирилл учился легко, думал легко и жить хотел легко – по-французски. Свободного времени имелось у него не так уж много, к живописи парень относился серьезно, но он нашел время, чтобы побыстрее перезнакомиться со своими однокурсниками и стать своим. «Этот обаятельный русский» завоевывал сердца направо и налево, миловидные и легкомысленные создания приглашали его на вечеринки и пикники и весьма, надо сказать, охотно падали в его объятия…
Жаклин была другая, хотя внешне она не так уж и сильно выделялась из стайки своих подруг. Только взгляд серых удлиненных глаз казался иным – внимательно-печальный, иногда тревожный и замкнутый, но большей частью ее лицо несло выражение умненького ребенка, который слишком рано узнал жизнь, а улыбаться так и не научился. Она была старше Кирилла – ей исполнилось двадцать пять, дочь писателя, букеровского лауреата. Его предельно утонченные, намеками и цитатами пронизанные книги наводили на Стеблева тоску, какая обычно является после шумного праздника, не оправдавшего надежд. Именно Жаклин, узнав, что у Кирилла умерла мать, сказала, что мать стоит между человеком и смертью, а когда она уходит – человек остается со смертью один на один. На фоне общего оптимизма это суждение выглядело и бестактно, и неожиданно, но тронуло Стеблева, заставило присмотреться к этой девушке… Жаклин держалась обособленно, и это тем более привлекало к ней внимание. У нее были загадочные друзья, которые нередко появлялись в коллеже – такие же странные, как и она сама, молодые люди, с тем же потерянным взглядом серьезных глаз. Кирилл приглядывался к ним, пытаясь высмотреть парня Жаклин, но она со всеми обращалась достаточно ровно.
Перелом случился в тот день, когда Кирилл увидел ее работающей с глиной. Казалось, материал поддавался ей с трудом, нехотя, неверно. Но это только казалось. Глина скрипела и повизгивала в быстрых руках Жаклин, таких сильных и тонких. Кирилл полюбил прежде всего ее руки, и уже предчувствовал, что однажды будет, поигрывая ее тонкими мизинцами, по-русски читать ей вслух из Рембо, а она, не понимая слов, удивится ритмической жесткости русского перевода, на пару секунд задумается, сделает серьезную мину и… захохочет, нисколько не смутив привыкшего к ее фирменным интонационным перепадам Кирилла.
Мизинцем ближнего не тронув,
Они крошат любой утес,
Они сильнее першеронов,
Жесточе поршней и колес.
Сиянье этих рук влюбленных
Мальчишкам голову кружит.
Под кожей пальцев опаленных
Огонь рубиновый бежит[1].
Жаклин, вытирая ладони от неуступчивой глины, сама подошла к нему и вполне прозаично пригласила на вечеринку. Было это сделано ровным и обыденным тоном – так, словно она пунктуально, раз в месяц, приглашала Кирилла к себе. И Кирилл, стараясь, неизвестно зачем, соответствовать этому обыденному тону, принял неожиданное приглашение.
