Елена Крюкова - Ночной карнавал
— Поеду! Поеду с тобой в Столицу! Вези меня! Увози меня отсюда!
Он обнял ее. Прижал к себе. Поцеловал крепко в сияющий под Солнцем русый затылок.
Ударил коня пятками в ребра, и они поскакали, тесно прижавшись друг к другу, по снежной, грязной, изрытой колесами и сапогами, родной, русской дороге.
И так они ехали по снежной, сияющей Рус, всадник и всадница, и конь, пересекая заметенное поле, увязал копытами и бабками в чистом снегу, и девчонка смеялась, когда неведомый дядька, называющий себя Царем, наклонялся, шептал ей на ухо чудесные слова и щекотал ее усами, и снег из-под ног коня летел им в лица, и снег с ветвей, что они задевали, скача, осыпался на них светящимися хлопьями, ласково крестил их, забивался за воротник, облеплял лицо, лоб и щеки; и они радовались снегу, скачке, дороге, Солнцу, и он радовался тому, что может наконец-то в Царстве своем говорить по-русски, как в детстве, и девчонка, закидывая руки, обнимала его за шею, и немые солдаты в касках и наглухо застегнутых гимнастерках стояли по обеим сторонам дороги и немо, тупо, тяжело глядели им вслед.
— А ты правда Царь?..
— Правда. Я женюсь на тебе, когда ты подрастешь, и у нас родятся дети, мальчики и девочки, и их никто никогда не расстреляет. Обещаю тебе.
— Врешь!..
— А хочешь, я буду тебя звать… Мадлен?..
— Ух ты!.. Имя-то какое… не нашенское… На деле-то я Машка… Ну зовите, коли хотите!..
Их глаза сияли. Они были счастливы.
И у них все получилось так, как он ей и обещал, когда они скакали по заснеженному полю неподалеку от границы.
И, когда они стояли на коронации в громадном храме Столицы, перед патриархом, перед митрополитом, перед послами иностранных держав, перед генералами и адмиралами, перед радостно гудящим, до отказа заполнившим храм народом, и все восклицали и кричали: «Многая, многая лета Царю и Царице!..» — и певчие звенели небесными голосами высоко, высоко, в облаках, в подкупольном зените, и радость лучилась из всех глаз и лиц, — он сжал ее тоненькую руку и посмотрел на нее, на ее личико под короной Рус, изукрашенной алмазами и шпинелью, и они оба вспомнили тот солнечный день, мягкий снег, скачку в полях и лесах, звонкий смех, угрюмые каски пограничных солдат и прядающие уши коня, что вывез их навстречу счастью.
ПРЕДИСЛОВИЕ, КОТОРОЕ НАДО БЫЛО ПОСТАВИТЬ В НАЧАЛЕ КНИГИ
В один из моих приездов в Париж мне передала рукопись, написанную по-русски, одна милая девушка, с которой мы познакомились на приеме в честь дня рожденья известного французского музыканта, органиста monsieur Lucas. Прием устраивался в одном из лучших отелей Парижа, в уютном ресторане. Из окон была видна Сена, зеленая, как русалочьи глаза. Девушку, передавшую мне рукопись, представили мне как ученицу знаменитости, подающую надежды органистку. Она сообщила мне, что, хотя гастролирует сейчас по всей Европе и даже побывала в Канаде и в Бразилии, все же больше всего любит играть на органе в родном соборе Sacre Coeur на Монмартре. Я пообещала, что непременно приду на службу в чудесный парижский собор и послушаю ее игру.
Девушка говорила мне, как она любит играть Баха, Листа и Сезара Франка, а я смотрела на увесистый сверток, который она держала в нервных, точеных руках музыканта.
— Мне сказали, что вы можете помочь мне, — наконец сказала она смущенно, проследив за моим вопросительным взглядом. — Я хочу передать вам рукопись романа. Его написала моя подруга… русская девушка… я учила ее французскому языку… С ней случилось несчастье. Ее убил любовник… клиент… в отеле Itineraire, когда она, видимо, от отчаяния, от бедности… она жила очень бедно… попыталась заняться проституцией. Она была такая чистая, трагическая… у нее все равно бы ничего не вышло. Так и должно было с ней произойти. Все равно я очень переживала. У нее дома нашли вот это… этот роман, — музыкантша говорила волнуясь, взахлеб. — Она не успела отнести его той женщине, по заказу которой он был написан, мадам Мари Иловайской-Романовой. Мадам Мари скончалась у себя дома вскоре после того, как мы похоронили бедную Элен. У меня к вам, мадам, большая просьба.
Девушка выразительно посмотрела на меня и протянула мне рукопись.
— Я хотела бы, чтобы вы увезли роман в Россию. Чтобы вы издали его там… — Она робко улыбнулась и изящным жестом отбросила прядь вьющихся волос со лба. — Я не знаю языка, но одна из подруг Элен, русская девушка Люси, рассказывала мне, о чем там написано… это весьма интересно!.. хотя, я понимаю, для России это одна из запретных тем… — Девушка потупилась. — Проститутка, ее жизнь… это могут понять не так, как у нас… на Западе же свобода… Но у вас сейчас тоже свобода… и, значит, можно все публиковать, обсуждать…
Свобода. Я горько улыбнулась. О если бы та свобода, против которой мы оказались лицом к лицу, крикнула на всю Россию, как та, грудастая, баба у Делакруа: «К оружию!»
Я взяла рукопись у милой девушки, ничего ей не пообещав. Как я могла что-то обещать? В Париже я пребывала считанные дни по делам русской культуры. Центр современного искусства устраивал выставки в залах галереи Глезера и Центра Помпиду. Я возилась с картинами, с художниками, публиковала статьи об искусстве, встречалась с Никитой Струве в «YMCA-Press». Вздохнуть было некогда. И, лишь оказавшись в Москве, я открыла рукопись.
И не оторвалась.
Предлагаю вашему вниманию этот странный, источающий аромат махрового цветка из бульварной корзинки, загадочный роман. Он невероятно мистичен и условен и в то же время жестко, реалистично прописан. Архетип женщины, главной героини, узнаваем: это, бесспорно, тип, совмещающий черты прародительницы Евы и будоражащей чувственность Лилит, второй, тайной жены Адама; из слияния этих типов рождается образ Магдалины, раскаявшейся блудницы, впрямую перекликающийся с образом девицы Мадлен в романе, тем более, что они носят одно имя (Magdalina — Madelaine — Мадлен). Раскаялась ли в своей жизни Мадлен, героиня романа Елены Никольской? Ей, по сути, не в чем было каяться — покаяться и повиниться перед ней должны были те, кто обрек ее на мучения и испытания. Однако неистребимый дух жизнелюбия, исходящий от всех образов и перипетий романа, не предполагает морализаторства и нравственного дидактизма. Роман роскошен, ароматен и бульварен. Он — о красивых женщинах, богатых мужчинах, об их жизни и приключениях в Париже, о сплетениях их судеб. Невероятным образом пошлость в нем сочетается с яркой живописностью, а сцены предельно, почти цинично обнаженного, подробно прописанного, грубого акта — со сценами любви, достигающими в апофеозе библейского эротизма «Песни Песней». Явен ли в романе сюжет? В нем два сюжета, наслаивающихся один на другой: трагическая коллизия реальной жизни Мадлен, парижской проститутки русского происхождения, и история жизни девочки Магдалины в России, как Царской дочери, что, конечно, является фантастическим допущением автора. Представить, что Мария Иловайская-Романова, якобы рассказавшая автору историю своей подруги, на деле, видимо, свою собственную историю, действительно Царская внебрачная дочь, — довольно сложно. Но без этой «приправы» безумия вся бульварность романа осталась бы лежать без движения; безумие, домысел и есть та внутренняя динамика, удерживающая книгу «на плаву». Элемент сказочности усугубляется еще и тем, что Мадлен в своих снах и видениях как бы путешествует по истории Царской Семьи, воображая себя то Великой Княгиней, то Царицей — в разные времена, в разных веках, подходя к пределу трагического в сценах ареста и расстрела последней Царской Семьи, написанных с пугающе правдоподобным эффектом присутствия. Это придает роману острый привкус неординарной фантастики и тонкого психологизма, однако автор, возвращаясь все время к бульварной стезе, не уходит от изображения архетипа яркой, вызывающей женственности и сцен развернутой эротики, оставляющих роман в русле любовного.
