Елена Крюкова - Ночной карнавал
— Все может быть… И так может статься… Спи… целую тебя в щечку… в темечко… крещу на ночь… шепчу молитву напоследок… Богородица, Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою…
— Сплю, сплю уже… Нет, скажи еще!.. постой!.. не уходи… А Мария Магдалина… она хорошая была или плохая?.. Ее Христос любил?..
— Любил, любил… Еще как любил… Всюду с ней ходил… И она тоже за Ним всюду ходила… И первая о Его Воскресении узнала… Спи, радость моя!..
— Я тоже хочу полюбить!.. Я хочу узнать, что такое любовь…
— Узнаешь, дитя, узнаешь… Недолго ждать уже… Спи, уже вот и три бьют часы… А ночи в июле коротки, вот уже и рассвет скоро… Спи, глазок, спи, другой…
— А спи, третий?..
— Нету у тебя Третьего Глаза… и слава Богу…
Девочка уснула. Нянька прикорнула на топчане близ кроватки. Ветер отдувал тюлевые занавески. Дрова дотлевали в печке. Со стены глядела на спящих картина: двое, он и она, качаются на качелях, летний день, солнечные пятна ходят по их рукам, груди, соломенным шляпам, золотые кудри выбиваются из-под шляпки на румяные щеки женщины, синие глаза насквозь просвечены Солнцем, горят, как два сапфира, она крепко держится кулачками за веревки качелей, не сводит с возлюбленного глаз; мужчина, в русых усах и в бороде, в офицерском мундире, молодой и статный, радостно глядит на нее, белозубо улыбается ей; и так беспредельно счастливы они, что от их лиц идет свет, сиянье, пронзает годы, пронизывает века, достигает каморки, где спят девочка и старуха, и заливает ее в ночи таинственным мерцаньем, будто бы где-то рядом, под лавкой, под креслом, близ подпечка, горит светлячок, тлеет уголь, пылает упавшая с неба звезда. «СПАСИБО ТЕБЕ, МАДЛЕН», - написала я и отложила ручку.
Я сидела за столом одетая. За окном мерцал ночной Париж. Я решила свою судьбу сама.
Но что-то еще не давало мне покоя.
Я вспомнила, как Люська — я не раз читала ей, когда она прибегала ко мне, свеженаписанные кусочки романа, — все спрашивала меня, хитро прищуриваясь: «Ну хорошо, все здорово мелет тебе твоя мадам, а ты обрабатываешь еще лучше, а вот как бы ты закончила роман?.. Что, убили ее, и все?.. Обидно, знаешь ли, Аленка. Придумай что-нибудь. Ну, что она осталась жива. А этот ее Князь… давай с ним что-нибудь придумаем!..»
Давай, Люська. Мы же с тобой на чужбине. Нам надо придумать про возвращение Князя в Россию.
Давай мы с тобой сделаем так.
Сейчас, ночной Париж, подожди немного. Мы с Люськой вместе допишем мою первую и последнюю книгу.
Пусть подождут твои кафе, твои бистро, твои автозаправки, твои ночные парки, твои дансинги, твои скамейки на Елисейских Полях, в Тюильри, на Плас де ля Конкорд, в Монсо, пусть подождут карусели на Монмартре, близ Сакре-Кер; пусть подождут залитые огнями рестораны и угрюмые подъезды чужих холодных домов.
Мы с Люськой бросили Князя, а это негоже.
Он стоял долго под часами на Сен-Сезар. До утра.
Утром, когда он понял, услышал сердцем, что случилось, он вышел с загудевшего людьми и шумом вокзала на площадь.
Паровозы гудели, люди несли баулы, кошелки, саквояжи, чемоданы, иную поклажу. Он спокойно стоял на площади, ловя ноздрями воздух последнего дня февраля, полный гари, гула, запахов вокзальных безе и кофе из ближней кофейни, и смотрел в лица идущих, живых, живущих людей.
Они все жили на земле. А он?
Живой ли он теперь, или только одна оболочка останется от него, видимость и слышимость, а он сам отправится вслед за ней, туда, где нет ни печали, ни воздыханий, а жизнь бесконечная?
«Жена моя! Меня нет без тебя. Но я обещаю тебе, что я не убью себя от великого горя. Я стану жить на земле. Во имя тебя. Я спасу память о тебе. Я расскажу о тебе тем, кто сможет пронести эту память дальше, сберечь. У нас с тобой не родился ребенок — я женюсь на девушке, похожей на тебя, и назову нашу дочь твоим именем. Жизнь продолжается, и в оставшейся мне жизни я буду так же любить тебя, как любил, когда мы были вместе. Каждая улочка Пари будет мне напоминать о тебе. Я не смогу без слез смотреть на Большую Оперу… на опушки Булонского леса… идти по мостовым рю Делавар, рю Делакруа. У тебя было много любовников, а муж был один. И я вернусь в Рус один. В твою честь. Пусть лучше меня убьют там, чем здесь. Мне так будет легче».
Он вздохнул и вгляделся в лица людей. Почему на лицах людей такое оживление? Отчего гомонят, кричат, расхватывают у газетчиков газеты, выхватывают газетные мятые листки друг у друга эти сумасшедшие люди Пари?!
— В Рус пала отвратительная власть! В Рус теперь власть другая! Патриотические силы Рус, сплотившиеся под руководством представителей Царской Семьи, крупных кадровых офицеров и военачальников уничтоженной Царской Гвардии, свергли узурпаторов и восстановили в Рус разрушенную когда-то монархию!.. Рус снова монархия!.. Временно обязанности регента Рус принял на себя один из членов Царской Фамилии, Великий Князь Георгий Михайлович!.. Ждут прибытия из Пари Великого Князя Владимира Николаевича, так как он по крови ближе всех стоит к убиенному Царю и имеет полное право на престол Рус!.. Ищут Великого Князя Владимира!.. Ждут его в Рус, в Столице!.. Разыскивают его в Пари!.. Покупайте свежие газеты, господа!.. Покупайте свежие газеты!..
Он покачнулся, схватился за сердце. Как орут эти гамены-газетчики! Душу вынимают. Он протянул монетку. Дай газету, парень. Ждано, судорожно развернул. Так и есть. Все правда. Неужели это правда?!
Он ощупал в кармане офицерского кителя два билета на поезд, два заграничных паспорта. О Мадлен, я поеду один. Паровоз гудит. Выпускает из трубы белый пар. Пронзительный свисток режет уши. Мне нельзя медлить. Мои убийцы рядом. Они здесь, в толпе. Скорей в вагон. Поезд отправляется через пять минут. Эти минуты могут стоить ему жизни. Ему. Царю. Озноб прошел по его спине, поднял дыбом волосы под фуражкой. Вот как оно все вышло. Он хотел остаться в Пари на день, на два, собраться с духом, с мыслями. Ведь он полностью не осознал, Мадлен, что тебя больше нет. Он просто услышал это внутри себя. А теперь выходит так, что ему надо ехать немедленно. Не теряя ни одного мига.
Он побежал, подхватив чемодан, на перрон. Люди толпились у чистеньких блестящих вагонов — о, хваленое аккуратство Эроп. Чмокали друг друга в щечки. Запихивали в сумки забытые свертки с едой. Оживленно перекидывались бестолковыми прощальными фразами. Горячо обсуждали переворот в Рус.
И никто не знал, что вот он — Царь Рус — стоит у поезда, с чемоданом в руке, в легком, не по снежной погоде, плаще: неприметный офицер, разве только высокого роста и выправки чересчур благородной, и глаза над бородатым скорбным лицом, как на иконе, синеют темно и сурово.
