Татьяна Корсакова - Паутина чужих желаний
Осторожно, бочком, я подошла к кровати, склонилась над лежащим на ней телом. Бедная я бедная... На белоснежную простыню что-то капнуло – слезы, не заметила, когда разревелась.
– Ничего, Ева, прорвемся. – Я погладила себя по щеке, подушечки пальцев закололо. – Я тебя в обиду не дам и в беде не брошу. – Руку я убрала, но лишь затем, чтобы коснуться своей собственной ледяной ладони. – Ты, Ева, главное, держись там, а я тут что-нибудь придумаю. Мы и не из таких передряг выбирались. Мы с тобой в такой аварии выжили...
И тут я вспомнила про безделицу. Сохранилась ли она? Посмотреть, что ли?
Безделица сохранилась, но изменилась почти до неузнаваемости. Красный камешек превратился в паучка: прозрачное тельце, золотые лапки. Откуда лапки? Может, механизм какой? Когда защелка закрывается, лапки появляются? Тогда понятно, что меня в такси все время царапало. И цепочка другая. Прежняя была обычной, без причуд, а эта куда уж затейливее: вместо одного несколько золотых витков, да витки какие-то странные, тонюсенькие, неодинаковые, похожие на недоплетенную паутинку. Вот черт! Теперь у меня на шее вместо милой безделицы паутина с пауком. С одной стороны, красиво, глаз не оторвать, а с другой – жутко...
Рука сама потянулась к красному переливчатому паучьему тельцу. От моего прикосновения камешек полыхнул белым и, кажется, нагрелся. Надо убираться отсюда, пока не поздно...
Оказалось, поздно...
Что-то холодное сжало мое запястье, и оно вдруг полыхнуло огнем. Глаза незнакомки, которая всего месяц назад была мною, распахнулись...
Они оказались чужими – эти глаза, совершенно чужими, они смотрели на меня внимательно и требовательно, продираясь в самую душу. И запястье в том месте, которого коснулась моя – не моя рука, занемело.
– Помоги мне... – прошептали мои – не мои губы. – Помоги себе...
На сей раз я не заорала, а кулем осела на пол, зажмурилась, зажала уши руками. Ничего не вижу, ничего не слышу – как в детстве. Если ты не видишь страшное, то и страшное не увидит тебя. Я надеялась, что не увидит, но понимала – поздно. Страшное меня уже увидело, и рассмотрело, и даже оставило частичку себя на самом дне моей грешной души.
– ... Ева, эй, тебе плохо, что ли?! – Анна Николаевна снова, как тогда в душе, трясла меня за плечи. – Ну, что ты молчишь? Врача позвать?
– Не надо. – Я отмахнулась от ее рук. – Просто голова закружилась. Уже проходит.
– Голова у нее закружилась. – В голосе медсестры послышалось облегчение. – Потому и закружилась, что нечего по ночам где попало шастать, по ночам спать нужно. Эх я дура старая, должна ж была догадаться, как ты все это воспримешь. Пошли уж, горемычная.
Я дала увести себя из палаты номер тринадцать. Смелости посмотреть на ту, которая там осталась, у меня так и не хватило. Мне сейчас дай бог смелости с ума не сойти.
Только оказавшись в собственной палате, я смогла немного успокоиться и собраться с мыслями. Списывать произошедшее на действие лекарств или галлюцинации не приходится, потому что успокоительное я сегодня не принимала, а от галлюцинаций на коже не остаются такие вот следы...
Там, где моего запястья коснулись пальцы – я уж и не знаю чьи, – был заметен отчетливый ожог в виде паутины. Вот такая реальная галлюцинация. И с этим мне теперь придется если не разбираться, то как-то жить...
– Давай я все-таки к тебе доктора позову, – предложила Анна Николаевна, внимательно вглядываясь в мое лицо, – ты ж бледная как смерть. Он тебе что-нибудь уколет...
– Нет! – Не хочу я, чтобы мне что-нибудь кололи. Я спать вообще не собираюсь. Вдруг она снова появится... Нет, спать мне никак нельзя...
– Знаешь, я уже жалею, что пошла у тебя на поводу. – Анна Николаевна осуждающе посмотрела на меня. – Уж больно ты нервная. Нельзя тебе со всякими...
Правильно, нельзя! Мне с привидениями и собственными дублями никак нельзя встречаться, потому что, чует моя душенька, еще пара таких вот встреч – и меня никакой психиатр не вылечит.
– Вы меня простите, – я виновато улыбнулась, – что-то у меня и в самом деле нервы расшатанные стали. Я ж думала, что просто посмотрю, и все, а просто не получилось. – Я перешла на шепот: – Анна Николаевна, а человек в коме может глаза открывать и разговаривать?
– Ну, глаза открывать может, а разговаривать... – Медсестра покачала головой и спросила подозрительно: – А тебе зачем это?
Я пожала плечами:
– Да так, любопытно стало. Я ж не помню совсем, что во время комы со мной было...
– Ох, горе. – Медсестра погладила меня по голове. – Не помнишь, ну и слава богу! Зачем тебе такое помнить-то?! Ты лучше спать ложись, поздно уже.
– А почему она лысая? – задала я единственный вопрос, на который могла получить ответ.
– Ей операцию делали, вот волосы и пришлось сбрить.
– Какую операцию?
– Ну разве ж я знаю?! Какую-то жизненно необходимую.
– Ну и как, помогла операция?
– Это с какой стороны посмотреть: умереть не умерла, но и в сознание не пришла. Валентин Иосифович считает, что и не придет. А он еще никогда не ошибался, он у нас спец в этих вопросах. Диссертацию по комам защитил, за границей стажировался.
– Но ведь вы сами же сказали, что она не умерла...
– Не она не умерла, а тело, – медсестра вздохнула. – Это как домик без жильца. Понимаешь?
Про домик без жильца – это я очень хорошо понимала, я сама такой домик заняла. А вот кто занял мой домик? Если следовать логике – хотя какая уж в этом деле может быть логика! – получалось, что мы с Машей-растеряшей поменялись телами. Как такое случилось, непонятно, зато доподлинно известно когда. Тогда, когда водила этот чертов попал в аварию и наши с Машей-растеряшей грешные души вышибло в астрал, а там, в астрале, кто-то что-то перепутал. Вот и получилось то, что получилось. Я, наверное, сильнее оказалась, царапалась до последнего, дверцу искала. А та, вторая, сдалась, или силенок у нее не хватило. Теперь я в ее теле, а она не пойми где. Может, в моем заперта, и выбраться ей никак не удается. Я вспомнила взгляд моих – не моих глаз, и по коже побежали мурашки. Да, кажется, влипла я...
* * *Не помню, как я уснула, боролась-боролась со сном, а потом раз – и отключилась. А когда глаза открыла, в палате уже было светло. С одной стороны, плохо, что я сама себя подвела, не смогла продержаться без сна до утра, а с другой – вот же я, целая и невредимая, за ночь со мной ничего фатального не случилось, и даже обожженное запястье больше не болело. Я поддернула рукав сорочки, посмотрела на руку. Ожог теперь не полыхал красным, побурел и потускнел, но виден был отчетливо. Придется прятать, хорошо, хоть сорочка с длинными рукавами, посторонним это клеймо не рассмотреть.
Умывалась я торопливо. Разбитое зеркало из санузла убрали, а новое еще не повесили, и раньше этот факт меня как-то успокаивал, но сегодня я решила поостеречься. Нечего без особой надобности здесь задерживаться.
