Элизабет Эдмонсон - Вилла в Италии
И наконец, вечер привел ее, усталую, но переполненную подспудным ощущением счастья — столь непривычным, что она сама ему не верила, — на Лионский вокзал, где Свифт предстояло сесть на ночной поезд Париж — Лион — Ницца.
Тот самый поезд, в котором французские адвокаты зарезервировали ей купе в спальном вагоне — роскошь, недоступная воображению. Марджори даже ущипнула себя, обнюхивая чистые белые простыни, и виновато вскочила, когда заглянул проводник, чтобы осведомиться, не нужно ли чего. А потом разрыдалась.
О чем эти слезы? — спросила она себя, переворачивая мокрую подушку другой стороной и сердито ударяя по ней кулаком. О той девочке, которой когда-то была? О том, что, несмотря на приложенные старания, по-прежнему жива? О том, что кто-то, пусть даже инопланетянин, позаботился оставить ей указания и деньги для путешествия в этом совершенно непривычном комфорте? Может, это слезы облегчения, оттого что она находится далеко от своей жалкой жизни в Англии? Или благодарности за изысканный омлет, который съела на вокзале перед посадкой на поезд? Слезы злости на саму себя, что приходится быть благодарной за эти маленькие пустячки?
Маленькие пустячки, сказала Марджори себе, уютно устраиваясь на своем роскошном спальном месте. Стук колес точно вторил этим словам. В конечном счете, именно эти маленькие пустячки делают жизнь пригодной для жизни.
Потом она высмеяла себя за всю эту чушь. Маленькие пустячки — это очень хорошо, но все беды и горести в жизни проистекают от гораздо более знатных событий, которые сметают с пути все остальное, грубо вламываясь в человеческие радости и мечты, обращая радость и счастье в горе и беду.
10
А в соседнем купе не спал человек по имени Джордж Хельзингер. Всегда, как только было возможно, он предпочитал бодрствовать, уступая сну лишь тогда, когда усталость делалась нестерпимой. Ибо сон приносил сновидения, а ничего приятного в них не было. Как странно: он, самый мирный из людей, вдруг оказался замешан в самое жестокое деяние, учиненное человечеством над самим собой. И даже через десять лет чувство вины и ощущение морального поражения будут так же неотступно терзать.
Делом его жизни была чистая наука; так как же получилось, что все обернулось тем, в чем не осталось ничего чистого, — ужасным взрывом, изменившим ход мира? Теперь уже ничто и никогда не будет так, как раньше, не сможет быть. Джордж изумлялся, что люди могут равнодушно заниматься повседневными делами — как будто ничто не изменилось, как будто эта бомба оказалась просто еще одной бомбой среди десятков тысяч других, обрушивших с неба смерть и разрушения, разве что чуть крупнее.
Но это же все меняет, хотелось ему сказать. Только никому не было интересно слушать. Все это давно закончилось, стало историей. Что сделано — то сделано. А потом, разве самый акт безмерного насилия не положил конец всему остальному насилию? И не является ли это хорошим результатом? А если теперь все они живут в тени новой угрозы — ну что ж, разве вся жизнь не риск?
В последнее время, лежа в постели в состоянии между сном и бодрствованием, в той промежуточной зоне, где гнездятся задавленные кошмары и воспоминания, Джордж обнаружил, что на ум все чаще начинают приходить молитвы времен юности. Он сказал бы, что долгое время заталкивал подальше в память святых отцов и их строгую, наполненную молениями жизнь. Сделался человеком науки, повернулся к Богу спиной, сам стал играть роль Бога. Вместе с товарищами-учеными.
И тем не менее, эти слова возвращались к нему, повторяясь неумолимо и многократно. «Kyrie eleison, Christe eleisonm, Kyrie eleison» — «Господи, помилуй, Христос, будь милостив, Господи, помилуй». Аве Мария… Сколько же времени прошло с тех пор, как он в последний раз произнес «Аве Мария»? И тем не менее, слова молитвы с готовностью всплывали в памяти: «Ave Maria, gratia plena» — «Радуйся, Мария, благодати полная».
Не тронулся ли он умом? Не закончит ли дни в психушке? Хельзингер слышал о некоторых из собратьев-ученых, которые свихнулись. Ну, начать с того, что многие из них изначально были безумны.
Джордж не замечал приятности свежих белоснежных простыней; его терзал мир смуты и неразберихи, к которому французские адвокаты и бронирование места в спальном вагоне не имели никакого отношения. Ему вспомнилась та, первая, встреча с адвокатом в Англии — больше похожая на какой-то странный сон.
— Вы можете поехать? — спросил его Уинторп. — У вас нет проблем с выездом из страны?
Джордж удивленно посмотрел на старика.
— Проблема есть, поскольку у меня нет денег. И даже если бы они были — то количество, которое нам разрешается вывозить из страны, совершенно неадекватно для чего-либо, кроме нескольких дней в Остенде.
— Ну, все не так скверно. Многие умудряются уезжать на две недели или даже больше, имея эту ограниченную сумму… Впрочем, денежная проблема не должна вас волновать. Все расходы будут оплачены, а по ту сторону Ла-Манша сделают дальнейшие приготовления для вашего путешествия к месту, назначения.
Покойная Беатриче Маласпина… Кто эта таинственная женщина, затребовавшая его аж из своей могилы и теперь влекущая через всю Европу неизвестно куда? Адвокат в Англии не имел полномочий раскрывать подробностей; парижский адвокат, по его собственным словам, тоже действовал в точном соответствии с инструкцией. Если он и знал что-то, в чем Джордж сомневался, то не был намерен разглашать эти сведения.
Утром он будет в Ницце. Ницца! Рай для художников, писателей и аристократов. Мир, бесконечно далекий от его лаборатории, от убогой квартирки в Кембридже, от залитой дождем Англии.
Перед мысленным взором развернулась карта Франции. Железнодорожная линия тянется вниз, через долину Луары, вдоль этой крупной реки, через сердце Франции и далее — в беспутную Ниццу. Беспутную и одновременно элегантную — такой, по крайней мере, она была до войны. Хельзингер провел там две недели в душные, жаркие дни 1938 года в гостях у коллеги, который в отличие от большинства ученых был человеком богатым и родовитым.
Его хозяин, припоминал Джордж, впоследствии сделал карьеру во время войны, став советником Черчилля, снискав почет и высокое положение.
И уж конечно — здоровое пищеварение, чистую совесть и способность спать по ночам. А все разрушения и прочие несчастья, какие он навлек на собратьев, стали делами давно минувших дней, вопросом докладных записок, комитетов и обезличенных аргументированных решений.
«Мне следовало бы стать зоологом, — подумал Хельзингер. — Или ботаником. Какой вред причинили ботаники?» Мог ли он, худой, долговязый мальчишка, помешанный на математике, предполагать, что его страсть когда-нибудь приведет к такому отчаянию? Еще первый учитель предостерегал: «Числа возьмут над тобой верх, Джордж; ты не сможешь от них избавиться. Они станут хозяевами, а не ты».
