Эрик Сигал - Аутодафе
Я рискнул провести небольшое расследование.
— Сколько Мириам лет? — спросил я.
— Восемнадцать, храни ее Господь!
— Почему же тогда она до сих пор не замужем? — Я поспешил добавить: — Мне, конечно, от этого только лучше…
— Ах, — улыбнулся Эйб, — брат говорит, никак не удается подобрать ей достойного жениха. Но если честно, когда ваш младший ребенок — дочка, да еще такой бриллиант, как Мириам, вы не станете спешить выдавать ее замуж. Вообще-то, в последний год или полтора брат все же смирился с неизбежным и потихоньку вел переговоры кое с какими семьями. Мне кажется, один ему даже понравился — сын Десслеров, — но тут взбунтовалась Мириам…
— Как она это мотивировала? — разволновался я, в душе надеясь, что причиной стал не солидный возраст претендента — как у меня.
— Она заявила, что он недостаточно ортодоксален.
Сердце у меня упало. Какая горькая ирония! Пойди я по стопам отца, моя принадлежность к ортодоксальной вере ни у кого не вызывала бы сомнений. А теперь — по крайней мере, в глазах реба Видаля — я «ковбой». Не многим лучше, чем «инопланетянин».
Ночь я провел без сна. Я ворочался, метался, гадал, хватит ли у меня времени исправиться. Даже такой любящий и ревнивый отец, как реб Видаль, не продержит ее в девицах до девятнадцати лет. Времени у меня было в обрез.
На следующее утро в шум я был удостоен особой чести возглашать отрывок из Пророков. Вокальными данными, как у сестры, я, конечно, похвалиться не мог, но зато имел мощные легкие, а я помнил, что компенсировать музыкальный слух громким голосом отнюдь не противоречит нашим традициям. Я пропел и молитвы, и сам отрывок во все горло.
Когда я поднимался на биму, сердце у меня колотилось не меньше, чем в день моей бар-мицвы, а руки вспотели даже сильней. Ибо на самом деле я только теперь становился мужчиной. Забудь я сейчас текст, запнись хоть самую малость — и другой возможности мне уже не представится. Сегодня у меня была одна цель — добиться руки благочестивой Мириам, и я ни секунды не сомневался, что она на балконе будет по книжке следить за каждым пропетым мною словом.
Закончив «исполнение», я услышал, как со всех сторон раздались одобрительные возгласы. Мужчины обменивались комментариями: «Сын рава Луриа…», «Думаю, Видаль сделал удачный выбор…», «Если Мириам, как обычно, откажется, я бы с удовольствием заполучил его для своей дочери…»
Потом, за обедом, случилась удивительная вещь. Хозяин дома рассуждал о части Писания, которая была предыдущей недельной главой, я цитировал Раши и всех прочих толкователей, каких только мог припомнить, и тут мою тарелку из-под супа взял ангел. Это Мириам — а не ее мать, как полагалось бы в такой ситуации — оказалась в непосредственной близости от меня под тем предлогом, что меняет мне тарелку.
Вынести эту близость было почти что выше моих сил. Мне безумно хотелось поближе вглядеться в ее лицо, но я сделал вид, что увлечен философствованиями ее отца. На самом же деле от ощущения ее неземного дыхания на моей щеке сердце у меня так и зашлось.
Закончив еду и прочитав молитву, я вежливо попросил у реба Видаля разрешения прогуляться с его дочерью — не наедине, конечно, а в чьем-нибудь сопровождении.
— Что ж, — заулыбался он, — если моя жена себя достаточно хорошо чувствует… Думаю, немного солнышка никому из нас не повредит.
Перспектива остаться вдвоем с Мириам привела меня в восторг. Ибо на самом деле вполне можно сказать, что мы были вдвоем. Реб Видаль с женой шли нарочито медленно, так что мы с Мириам быстро оказались метров на пятнадцать впереди.
Я опять занервничал и не знал, как начать разговор. Чем я его закончу, я хорошо знал — эта часть у меня была распланирована.
Скоро я обнаружил, что, при всей своей скромности, Мириам отнюдь не страдает робостью. Ее манера держаться чем-то напоминала Дебору. Она взяла инициативу в свои руки.
— Скажите, Дэниэл, — впервые она обращалась непосредственно ко мне, — чем вы конкретно занимаетесь?
— Ну, много чем, — неловко ответил я. — Преимущественно учу. Понимаете, в Новой Англии много евреев, которые живут разбросанно, и их необходимо было как-то организовать. Очень трудно сохранять свои религиозные традиции, когда вокруг деревьев больше, чем людей.
— Они все ортодоксальные евреи? — поинтересовалась она.
— Не совсем, — неуверенно ответил я: мне не хотелось уходить от ответа, но и говорить в пренебрежительном тоне о своей пастве я тоже не хотел. — Прежде чем учиться, людям нужен свет, чтобы читать. Я вижу свою задачу в том, чтобы подготовить их души к тому, чтобы они следовали своей вере в той степени, в какой они сами захотят. Понимаете, о чем я говорю?
— Да. Это новый подход, наверное? Можно сказать, вы помогаете им очиститься.
Хоть я и был безнадежно влюблен, я не мог оставить незамеченной эту завуалированную критику.
— Простите, Мириам, но их единственный грех — это невежество. А это не требует очищения. Когда я начинал в этих краях шесть лет назад, они знали только одно слово: «Аминь». Теперь все они в состоянии осилить хотя бы «Господь наш Бог, и Бог един». Разве это не удивительно?
Она задумалась. Должно быть, она пыталась угадать, что скажут ее наставники о моей радикальной философии. Затем она набралась смелости и спросила:
— Мой вопрос, может быть, покажется вам наивным, Дэнни. Но я бы хотела спросить: вы этому и желаете посвятить свою жизнь?
Вопрос на засыпку. Настоящее минное поле.
— Если говорить честно, Мириам, — я взглянул прямо в ее прекрасные карие глаза, — а мне бы хотелось всегда быть с вами честным, — я в этом не уверен. Понимаете, мой отец хотел, чтобы я стал продолжателем его дела. Но меня одолевали сомнения.
— Вы боялись, что не сумеете соответствовать столь высокому званию?
— Вот именно. Мне было очень страшно, Мириам. А вы? — спросил я. — Чего вы хотите добиться?
— Я ничего не хочу добиться. Я только мечтаю…
— Тогда — о чем вы мечтаете?
— Мечтаю стать хорошей женой — эшес хайиль — благочестивому, образованному человеку.
— И пока что вы не нашли себе достаточно «благочестивого»? — Внутренне я трепетал.
— Кажется, нашла, — ответила она с легким смущением. — Но я говорила о своей мечте…
— И что? — Я ждал от нее откровенности.
Она потупила взор.
— Я всегда надеялась, что найду такого же ученого человека, как мой отец. Который бы умел не только молиться… — Она сделала паузу, после чего продолжила таким тоном, будто в ее словах была какая-то крамола: — Но и смеяться. Потому что в нашей вере столько радости!
Я мысленно сделал кульбит.
— Что ж, мне кажется, смеяться я умею, — заявил я.
— Я это поняла, — ответила она с улыбкой. — В ту самую минуту, как вы пели у нас в магазине, я подумала, что Отец Вселенной неспроста послал вас к нам. От вас исходит такая радость, Дэниэл! Вы весь светитесь, как свеча.
Она одернула себя и залилась краской.
— Ой, я слишком много болтаю!
— Нет, нет! — взмолился я. — Пожалуйста, продолжайте! Говорите, что вы хотели сказать.
Она смущенно улыбнулась и прошептала:
— Теперь не я должна говорить.
Первым делом я попросил разрешения поговорить наедине с ребом Видалем и официально попросил у него руки его дочери. Я ожидал, что он просто скажет «да», но он от радости кинулся меня обнимать. При всех своих сомнениях, я воспринял это как добрый знак.
Затем, горделиво сообщив новость другим членам семьи, он предложил подождать еще часок, дабы звезды уже наверняка взошли и в Нью-Йорке и он мог бы позвонить моему дяде и обсудить с ним брачный контракт.
Дрожащими пальцами я набрал номер. Едва на том конце сняли трубку, как я закричал:
— Это я, Дэнни! У меня отличные новости!
К моему крайнему изумлению, ответом мне была мертвая тишина. Понизив голос, я спросил:
— Мама, это ты? Что случилось?
Меня со всех сторон обступили Видали, взволнованно перешептываясь.
— Ой-ой-ой! — выдохнул я. — Вылетаю первым же рейсом.
Потрясенный, я медленно опустил трубку на рычаг и обратился к собравшимся:
— Боюсь, со свадьбой нам придется повременить. Случилось страшное несчастье.
— Что, Дэнни? — всполошилась Мириам.
— Мой дядя Саул… — пролепетал я. — Они искали меня в Нью-Гэмпшире… В моего дядю Саула стреляли.
Стреляли. Я сам с трудом верил в то, что говорил. Из сбивчивого рассказа мамы я только понял, что Эфраима Химмельфарба, одного из наших старейшин, так возмутило политическое заявление моего дяди в «Нью-Йорк таймс», что, совершенно обезумев, он купил ружье и в упор выстрелил в Саула во время субботней утренней службы.
— И как он? — спросил реб Видаль. Он был потрясен не меньше моего.
