Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
— Вы на каком курсе учитесь? Это же и шестиклассник правильно сосчитает!
— Извини, у меня голова болела…
— На пляже, что ли, перегрелись?
— Извини, я не загораю. Предпочитаю ночные купанья в озерах…
Он говорил ей «вы», она — «ты»; оба старались держать дистанцию. Ирина Николаевна однажды не выдержала:
— Рома, а тебе не кажется, что Надежда старается привлечь твое внимание к себе?
— А вам, извините, какое дело?
— Да мне-то никакого. Только ведь и ты, кажется, к ней неравнодушен. Она красивая, симпатичная, будто из французских фильмов. Я зову ее Надюстиной… Тут и Надя вошла, живо блеснула глазами:
— Вы обо мне, кажется, говорили? Что-то я опять не так сделала?
— Зовите ее как хотите, — сказал Роман, не обращая на Надю никакого внимания. — Для меня она существует лишь в силу, так сказать, производственной необходимости.
— Ну ты и зануда! Да она такая девчонка… Да ты посмотри: картинка!
— Вот и смотрите, если нравится. А я лучше в музей схожу. Там картинки что надо!
— Нет, Надюстина, ты погляди на этого бесчувственного чурбана, — игриво возмутилась Ирина Николаевна. — Видать, он парень деловой: ушел он в дело с головой. Ничего и никого не видит!
Надя смущенно передернула плечиками:
— Ой, Ириночка Николаевна, да ну его, буку. Он и не интересуется ничем, кроме учебы…
— Матрена усатый! — воскликнула Ирина Николаевна. — Единственное, чему стоит прилежно учиться, — это искусству человеческого общения…
Она произнесла это высокопарно и как бы шутя — обычный ее стиль, когда хотела казаться свойской и еще не совсем старой.
Закурив от избытка переполнявших ее чувств, Ирина Николаевна принялась говорить и жестикулировать сигаретой, и Роман следил не столько за развитием мысли, сколько за причудливо свивавшимися кольцами голубого дыма, от которых пахло мятой и чем-то томительно горьковатым — так пахла за окном полынь, припорошенная седой пылью.
Эта придорожная пыль облепила старые, с рыжинкой в листве тополя, георгины и астры на заросшей мокрецом клумбе. Скопившись в полувысохшей чаше гипсового фонтана, она держалась на поверхности рыхлой серой промокашкой.
— Матрена усатый, — повторила Ирина Николаевна свое любимое ругательство. — Смотри, я тебе в характеристике так и напишу: «Не проявил своих душевных качеств…»
— А все-таки почему — Матрена, да еще — усатый? — разозлился Роман.
Ирина Николаевна рассмеялась, игриво покачала головой, бросила быструю искру взгляда исподлобья и восторженно шепнула:
— Какой простой!
А Матренами она именовала всех, независимо от возраста и пола, — всех, кто, по ее мнению, очень многого не понимал в жизни — наивнее ребенка, не мудрее старой обезьяны, одно слово: Матрена. Матрена на городском базаре, где всякий может ее облапошить. А что касается усов, то Роман начал их отпускать — над верхней губой уже топорщилась короткая щетинка.
— Пойди и погляди в зеркало, — ласково улыбнулась Ирина Николаевна. Если зрение слабовато, то могу очки одолжить.
Ну и змея!
* * *Звезды расплывались в волнах как желток яйца, нечаянно задетый вилкой, и дрожали, касаясь щеки, аккуратные, шершавые листья кувшинок, а к ногам цеплялись мохнатые жгутики водорослей. Отбрыкиваясь от них. Роман переворачивался на спину, мощными толчками ног отбрасывал себя подальше от берега и, распластавшись на поверхности темной воды, затихал, вглядываясь в мерцание далеких холодных звезд.
У берега, дурачась, шумно плескались его сокурсники, и Надя тоже смеялась, шутливо взвизгивала, подражая исполнительницам народных частушек, зачерпывала ладонями воду и поливала Лешку Фокина — он, увалень, пытался ее схватить, но это ему не удавалось: Надя, казалось, порхала, как легкокрылая бабочка, и дразнила, и заманивала Лешу за собой все дальше и дальше от берега. Он не умел плавать и вспомнил об этом с запозданием, когда, по-собачьи подгребая под собой, оказался на пугающе холодной глубине.
— Ну, погоди, обманщица! — взревел Лешка дурашливым голосом и, пытаясь выбраться к берегу, поднял вокруг себя бурлящий столб воды, брызг и пены.
А Надя, удрав от него, тихонько, почти бесшумно, как русалка, оказалась рядом с Романом. И тоже перевернулась на спину, раскинула руки по сторонам, и правая ее ладонь нечаянно, а может, и намеренно, коснулась плеча Романа. Легкое, обжигающее прикосновение заставило его вздрогнуть.
— Ты по-прежнему сердишься на меня?
Он ничего не ответил. Где-то неподалеку по-бычьи громко завопила выпь.
— Пойми: это было от скуки. Ну дура я, дура! Думала, что всего-навсего шутка, не более…
Он глядел на звезды и лениво думал о том, что его жадное, необузданное воображение, слава Богу, пока что вполне ладит с тем, что принято называть целомудрием. Впрочем, он был бы не против оказаться с Надей еще раз наедине, и уже навряд ли они бы разговоры разговаривали.
Он медленно повернул голову и встретился глазами с Надей. Она смущенно прикрыла ресницы.
— Хорошо, — сказал Роман. — Давай прокрутим всю ситуацию сначала…
— В виде эксперимента, что ли? — так же по-деловому уточнила Надя.
— Как получится. В общем, я в комнате сегодня один.
— Знаю, — шепнула она и вдруг, приблизившись, резко, жадно и сочно поцеловала его в губы. Горячая рука заскользила по его груди, животу, бедрам. Эти ее блуждания, поцелуи, которые могли увидеть другие ребята, показались Роману слишком рискованным и пылким предисловием к тому, что он ей предложил.
Он попытался освободиться от ее объятий, но она оказалась упрямой и, не говоря ни слова, подталкивала его к зарослям камыша. Тогда он отчаянно шепнул, что не деревянный и нельзя вот так трогать, но она, осмелев, вызвала его новые беспокойства, и он уже не знал, как скрыть свое желание, и в то же время опасался показаться неопытным.
Коснувшись ногами мягкого песка, Роман, нестерпимо волнуясь, почувствовал, как Надя помогает ему, и заторопился, так резко и внезапно, что она вскрикнула, и он закрыл ей рот ладонью, пробормотав: «Ну, не надо так громко… Тише, услышат!»
И в тот момент, когда он почти потерял сознание, с берега хором гаркнули:
— Надя! Роман!
Он, притиснув ее еще крепче, захотел повторить это сладостное, смертельно-мучительное и такое невыразимо острое блаженство. Надя, отвечая ему всем телом, отозвалась на крики:
— Ау! Где вы?
— Тут, тут! Плывите на голос!
Роман заторопился; в груди колотилось-бухало сердце, и он уже не обращал внимания на то, что ее волосы, нестерпимо пахнущие резедой, лезли ему в рот, и она отчаянно то отталкивала, то прижимала его к себе с громким, жутким шепотом: «Ну скорее же, скорее!» И, наконец, освободившись из внезапно ослабших его объятий, резво поплыла прочь.
— Ау! Я тут! А где Роман?
— Рома, Рома! — восторженно гаркнули с берега. — Утонул, что ли? Откликнись!
Он откликнулся и с ужасом обнаружил, что плавки, которые придерживал ногой, куда-то подевались. И пока нырял и шарил по дну руками, ни о чем другом не думал — только о неудобстве своего положения. А если ребята шутки ради спрячут его одежду или заберут с собой — пусть, мол, догоняет их в плавках, а? От этого предположения он занервничал и даже ахнул.
— Рома, мы пошли! Догоняй нас! — кричали ему одни.
— Да где ты там сидишь? С русалкой, что ли, кантуешься? — орали другие.
Он молчал, не в силах разжать вдруг окаменевшие губы. Любопытные рыбешки клевали икры его ног, противная холодная водоросль обвилась вокруг запястья, и он, уже не надеясь ни на что, вдруг наткнулся на гладкий, скользкий комочек ткани и, ухватив его, снова услышал призыв:
— Рома, догоняй нас!
Они и в самом деле уже ушли довольно далеко. Надя с Лешкой — впереди всех, и Роман, как ни хотел перекинуться с ней парой слов, так и не смог этого сделать до самой обшаги. И только в полумраке коридора, в каком-то тупичке, где нестерпимо воняло кошками и сапожным кремом, ему удалось поймать ее за руку и остановить.
— Что такое? — изумилась Надя. И он почувствовал, как напряглась и повлажнела ее прохладная ладонь.
— Приходи ко мне, — зашептал он. — Не будем больше терять время…
— О чем это ты? — спросила Надя. И он не увидел, а почувствовал сердцем ее холодную усмешку.
— О том, что было там, на озере, — зашептал он, с остервенением сжимая ее ладонь. — Ты — моя русалка, чудо, восторг, радость!
— Господи, какие пошлости ты говоришь! — сказала Надя, и он почувствовал: она презрительно сощурила глаза — такой уж у нее был голос, что без этого проклятого прищура не обошлась бы. — Я плавала на озере, только и всего. И почему это ты так сюсюкаешь: русалка, радость, чудо… Это — мне? Не иначе как переохладился в воде, бедняжка!
Она откровенно издевалась над ним. Он понял, что все, что было там, на воде и в воде, — это просто так, между прочим, от скуки и желания помучить его. Правда, одного он никак не мог взять в толк: зачем она изображала страсть, шептала разные нежности и все такое прочее? Может, для того, чтобы ему было больнее сознавать, что им просто-напросто воспользовались — из мести, ради игры, чтобы досадить.
