Николай Семченко - Что движет солнце и светила
- Зачем вы задымляете комнату канцерогенами, дышите гарью и копотью от этих плиток? - проповедовала комендантша. - Кушать надо сырые овощи, фрукты, пить соки, салаты из одуванчика готовить. А уж если хотите засорять организм шлаками, то будьте добры, жарьте-парьте только в бытовой комнате, ясно? И чтоб форточка была открыта! Пекусь-забочусь о вас, уму-разуму учу, а толку никакого, э-эх, даром, что будущая интеллигенция! Мне бабушка тоже, бывало, твердила: "Маня, редечки с маслицем поешь, отведай пареной репы: сла-а-дкая!" Ну а я-то, фу-ты ну-ты, нос ворочу: еще чего, мне подавай колбаску копченую, мясо жареное, все соленое-перченое. А результат? Склад шлаков и песка!
Вот этот "склад шлаков и песка" и поджидал Романа в бытовке. Он благопристойно стоял у плиты. Из четырех конфорок работала одна и, слава Богу, была не занята.
Комендантша произнесла, как обычно, речь о пользе сыроедения, посоветовала, коли нет сил себя побороть, не пережаривать картошку, пошире распахнула форточку и, горестно вздохнув, побрела по вверенным ей владеньям дальше.
Ведро, у которого был просто феноменальный нюх на любую холяву, блеснул черными глазами и довольно потер руки:
-Ух, какой я голодный! Поделитесь со мной?
Роман думал, что Ведро расположится надолго, но он положил картошку в тарелку, прибавил к ней помидор из банки и удалился. Оказывается, у него в комнате ребята играли в преферанс, закуска кончилась, вот он и отправился на раздобытки...
Надя смущалась, что-то пыталась говорить о новом спектакле, в котором блистала местная знаменитость - Мария Павловна Барашкова. И о стихах Андрея Вознесенского, конечно же, говорили, и о цветной капусте, которую мама Нади выращивает в теплице. Она ее так готовит, что пальчики оближешь, и если ты, Роман, когда-нибудь будешь на Сахалине, обязательно заезжай, угостим на славу, а папа свозит на рыбалку, у него катер....
Роману надоело все это слушать, кивать и делать вид, что ему интересен рецепт блюда из цветной капусты, обжаренной в соевом соусе с перцем и травами. Надя это заметила, неловко замолчала и вся как-то так подобралась, будто спину отвесом выровняла. Чуть слышно, с придыханием, она спросила:
- Я тебе совсем не нравлюсь, Рома?
Он оторопел, хотя ждал чего-то подобного, да и, честно говоря, чуть попозже, после пива, и сам попытался бы с ней пофлиртовать. Если есть возможность трахнуться, то почему бы и нет? Отказываться от этого глупо хотя бы потому, что все мы - живые люди. Но Роман все-таки считал, что это только собачки могут заниматься любовью по зову инстинкта, а у людей все должно быть как-то иначе. Ну, скажем, красиво, романтично и не под жареную картошку.
Наверное, он все-таки был немного идеалистом. Не случайно же Ведро, как встретит его, обязательно хмыкнет и спросит: "Ну как, идеи Платона живут и побеждают?" Вот болван! Роман честно сознался:
- Не могу я просто так, Надя.
- Неужели я похожа на крокодила?
- Ну что ты!
- А в чем же тогда дело?
- Не знаю, как объяснить, - он замялся и почувствовал: кровь приливает к щекам. - Понимаешь, у нас дома живет кошка Муська. Ее никуда не выпускают, чтобы, не дай Бог, не подцепила блох. А погулять ей иногда ох как хочется! Воет, знаешь, до хрипоты, басом. И, главное, исключительно ночью, спать не дает. Взяли у соседей персидского кота. Красавец, чистый, ухоженный. Так она его чуть на клочки не разорвала, ужас! Ни в какую, короче, знакомиться не пожелала. А тут как-то отец открыл дверь и пошел за почтой, а дверь возьми да распахнись, и в нее проскользнул зачуханный серый кот. Он в квартире над нами живет. Видно, дверь перепутал. И что ты думаешь? Муська сразу замурлыкала...
- Ну спасибо! - сказала Надя. - Намек поняла. Хорошо, что не с сучкой сравнил...
- Да не то ты поняла! - разозлился Роман. - Я хотел сказать, что порой и сам не поймешь, почему хороший человек не нравится, а другой, пусть гадкий, невыносимый, ужасный, становится самым желанным...
- Вот и я не пойму, почему меня к тебе тянет, - отозвалась Надя и положила ему руку на колено.
Роман решил, что ладно, так тому и быть, убудет с него, что ли? Ах, пошлость какая! Но если отключиться, ни о чем не думать, то, может быть, и ничего. Жалко, что ему с детства вбивали в голову эту незатейливую истину: мужчина не должен поддаваться сиюминутным страстям, он должен любить, а не использовать женщину. Это внушала ему бабушка, оставшаяся вдовой в тридцать один год и сохранявшая верность деду вот уже двадцать шесть лет.
Роман несмело коснулся Надиной руки и, несмотря на духоту и жар от батареи, почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз и так же стремительно вознеслось обратно, но уже не прежнее, а как бы чуть похолодевшее, и этот холодок в груди его не испугал, а наоборот, заставил почти автоматически и без всякого удовольствия взяться за исследование пуговиц, застежек и "молний" в Надиных нарядах.
Почему-то его больше всего страшили эти застежки: не расстегнешь опозоришься: подумает, что и женщин-то у него никогда не бывало, если не знает, как их раздеть. Он хотел показаться бывалым и бесшабашным, всегда готовым к любви, но никак не мог сообразить, как бы так сделать, чтобы они оказались раздетыми одновременно. И, главное, зачем не снял заранее носки? Наверное, нет ничего нелепее обнаженного любовника в носках! Да еще, к тому же, на правом носке была дырка, из которой торчал палец. Ой, позорище! И как их, интересно, снимешь, если надо отнять руки от Нади и наклониться? Она-то что будет в это время делать? Как-то неудобно, нехорошо и вообще не вписывается в тот утонченный сценарий, который он сочинил для своей будущей любви. Но надо ли это делать заранее?
От этого и других вопросов к самому себе и вовсе стало жарко. Он почувствовал, что по спине скользнула струйка пота. Черт возьми, только этого еще не хватало!
- Не надо, пожалуйста, не надо, - слабо шепнула Надя, но его не оттолкнула.
Он прижался к ней слишком крепко, и она, конечно, почувствовала, что Роман уже на взводе. Проклятые носки не выходили у него из головы, и еще он вспомнил, что на нем хоть и модные плавки, но он носит их уже три дня.
- Боишься? - спросил он.
- Не надо...
- Хорошо, - согласился он и почти сразу почувствовал, как от сердца отлегло. - Нам еще нужно привыкнуть друг к другу, правда? Нельзя вот так, сразу...
Роман считал, что нашел достойный выход из положения, но Надя, резко оттолкнув его, вскочила и, не обращая на него внимания, взяла со стола сигарету, чиркнула спичкой. Неожиданно яркий язычок огня высветил ее ладную фигуру, но, странно, она не казалась чуть полноватой, какой вообще-то была на самом деле. Широкие бедра, отнюдь не длинные ноги, покатые плечи, шапка из мелких кудряшек волос - все это он увидел с еще большей отчетливостью, чем при дневном свете. И сам себя не понимая, снова потянулся к ней. Ему захотелось быть с ней нежным и внимательным. Чтобы она, не красавица, но и не дурнушка, - обыкновенная, в общем, девчонка, почувствовала бы себя самой желанной и необходимой кому-то.
- Ты бы вышел на пять минут, - резко сказала Надя. - Не надо на меня глазеть!
- Вот как? Пожалуйста!
Хлопнув дверью, он облегченно вздохнул. Вся эта история с картошкой ему порядком надоела. Такая, право, тягомотина, не приведи Господь! Жалко, конечно, что ничего такого у них не получилось, он был бы не против, чтобы освободиться от сладостного, жгуче-острого напряжения, которое его переполняло. Хотя, с другой стороны, хорошо, что ничего такого не было, потому что Надежда, видимо, вбила себе в голову, что у них любовь н все такое прочее. А нет ничего ужаснее привязанности той женщины, которая считает, что имеет на тебя особенные права только потому, что ею воспользовались в постели по ее же инициативе.
Роман был еще так молод и неиспорчен, что его пугала одна только мысль о возможности легкой, необременительной случайной связи. Впрочем, если бы он потом никогда больше не встретил предмет внезапной страсти, то - ничего, можно, почему бы и нет! Но когда после этого придется чуть ли не каждый день встречаться в коридорах общежития, на лекциях и семинарах - это, знаете ли, совсем другое дело.
***
Стоп, читатель! Вы уже порядком, наверное, измучены подробностями довольно банальной истории, случившейся где-то в начале семидесятых годов. И, может, даже думаете, что автор пишет о себе, это у него, мол, запоздалые рефлексии и все такое прочее. А вот и нет!
Просто автор пишет о том поколении, которое жаждало любви и боялось ее. А о сексуальной революции, которая бушевала где-то там, за "железным занавесом", правда уже изрядно проржавевшим и пробитым, мы только слышали и, конечно, воспитанные комсомолом, громко негодовали: "Ах, какой разврат!" Но это вслух, а сами, запершись от всех, краснели над Нойбертом - единственной тогда переводной книгой про "это", и передавали друг другу "Декамерон" Боккаччо, и столбенели от откровений "Кама-сутры", перепечатанной кем-то на машинке, а насчет того, что рот - это не только орган речи, вообще даже подумать было страшно: это казалось чем- то ужасно неприличным, что еще и не всякая проститутка сделает, а если сделает, то, может, ты уже и сам извращенец, мразь, черт знает кто! Нас учили относиться к женщине как к товарищу, другу. И еще нас учили ненавидеть всех этих волосатых хиппи, которые были не такими, как мы. Она ничего не делали, рисовали цветы, любили друг друга и презрительно относились к благам цивилизации.
