Анри Труайя - Прекрасная и неистовая Элизабет
— Я спросил тебя, хочешь ли ты пить! — повторил Кристиан, протягивая ей стакан мутной жидкости, в которой плавали льдинки.
— Что это?
— Джин-фиц.
Пока она с жадностью пила, он снисходительно смотрел на нее:
— Любовь моя! Моя растерявшаяся девочка! На этом свете нет ничего страшнее болезней и смерти!
— Но ты ведь убиваешь! — с болью воскликнула она.
— Кого-то, кто еще не родился, — ответил он. — Это меняет постановку вопроса. Сколько женщин попадают в подобное положение! Представь себе, что если бы они рожали всех детей, которых зачали, на земле не хватило бы места для всего этого огромного потомства. Ну же… не думай больше об этом!
Он взял стакан из ее рук.
— Не думай больше об этом, — повторил он. — И улыбнись мне!
Кристиан сел рядом с Элизабет и обнял ее за плечи своей сильной рукой. Ей хотелось его оттолкнуть, но его тепло притягивало ее. В той степени отчаяния, в котором она сейчас находилась, все было лучше, чем одиночество.
Осмелится ли он поцеловать ее? Она испугалась этой мысли, но потом сама стала страстно желать этого. И чем больше она презирала себя за желание, которое он вызывал в ней, тем меньше было у нее сил сопротивляться ему. С какой-то бешеной страстью она погружалась в желание и стыд. Да, они — два животных, которые ищут друг друга и находят. Одной рукой он обнажил ее грудь, и ласка доставила ей неизъяснимое удовольствие. Она уже была готова отдаться. Ее ноги шевелились под простыней.
— Дорогая, — прошептал он, — как я люблю тебя!
— Замолчи! — приказала она ему гневным голосом.
Элизабет обняла его обеими руками за шею и с силой притянула к себе, чтобы не видеть его, чтобы забыть обо всем.
Было без четверти девять, когда Элизабет вернулась в Сен-Жермен. Машину слегка тряхнуло, когда она переезжала бордюр, отделяющий тротуар от центральной аллеи сада. Когда спет фар осветил фасад большого дома, на его пороге появился Патрис. Мази и мадам Монастье вышли следом за ним с белыми лицами, освещенными светом фар. Элизабет выключила двигатель, вышла из машины и быстрым шагом направилась к крыльцу.
— Боже мой! Элизабет, что с вами случилось? — воскликнула Мази. — Мы просто умирали от беспокойства!
— Прошу извинить меня, — тихо ответила Элизабет. — Я слишком задержалась.
— У вас, вероятно, сломалась машина? — спросила мадам Монастье, увлекая ее в гостиную.
Элизабет взглянула на Патриса. Тот стоял молча, держа руки в карманах и опустив голову.
— Да, — ответила Элизабет. — Была поломка… Глупая, конечно, поломка.
— Что-нибудь случилось с мотором? — предположила Мази.
Элизабет не приготовила ни предлога, ни оправдания. Она вернулась домой как лунатик, увлекаемая событиями, ход которых она не могла контролировать.
— Да там стартер… стартер заклинило, — сказал она на всякий случай.
— Вы отремонтировали его у механика? — спросила Мази.
— Да.
— В Париже?
— В Париже.
— Ну слава Богу! — вздохнула мадам Монастье. — Вот видишь, Патрис, ты был прав.
— Конечно, — буркнул он.
— Когда Глория сказала Патрису, что вы выехали более часа тому назад, он сразу же подумал, что у вас произошла какая-то поломка, — заявила Мази, взяв за руку внука.
— Да, — сказал Патрис. — В девятом часу все начали волноваться, и я позвонил Глории. Она нас немного успокоила…
Глаза на его совершенно спокойном лице явно что-то скрывали. Конечно, Глория ответила ему, что не видела Элизабет во второй половине дня. Но он никому не сказал об этом, оставив мать и бабушку в беспокойстве о молодой беременной женщине, затерявшейся ночью на дороге. Теперь Элизабет придется изображать невинность перед Мази и мадам Монастье. Лгать и лгать, лгать из вежливости, жалости, любви.
— Я просто как выжатый лимон! — сказала Элизабет.
— Ах! — воскликнула мадам Монастье. — Какая неосторожность отправиться в столь дальний путь в вашем состоянии. Во всяком случае, это так утомительно ездить в Париж на чай! Кругом много народу!
— О, очень много! — сказал Элизабет, и кровь прилила к ее щекам.
Патрис наблюдал за ней критическим взглядом, как бы желая оценить ее актерские способности.
— Наверное, одна молодежь?
— Да.
— Вы расскажите нам…
— Конечно, мама, — сказала Элизабет. — Но сначала я хочу переодеться и причесаться.
— Не спешите, дитя мое, — сказала Мази. — Мы подождем вас, а потом сядем за стол.
Патрис пошел с женой в маленький домик и проследовал за ней в ее комнату. Элизабет сняла шляпку, села на стул и подняла голову. Она была готова к любым оскорблениям.
— Где ты была? — спросил Патрис, закрыв за собой дверь.
— Я не знаю. Я ничего не могу тебе сказать, — прошептала она усталым голосом.
Он вздрогнул, и глаза его засверкали:
— Это было бы слишком легко, Элизабет! Я звонил Глории! Она не видела тебя. Она даже никого не приглашала на чай. Она собиралась пригласить гостей только на следующий понедельник.
— Это правда, Патрис.
— Значит, ты солгала мне?
— Да, Патрис, — тихо ответила она.
— Зачем?
— Я потом тебе объясню.
— Нет. Ты должна все рассказать сейчас! Ответь мне, Элизабет, что произошло? Чем ты занималась весь вечер?
Элизабет посмотрела на мужа умоляющими глазами:
— Оставь меня. У меня нет сил. Ты же видишь!
— Ну расскажи хотя бы в двух словах.
Она покачала головой.
— Завтра, завтра, Патрис.
— Ты беспокоишь меня, Элизабет. Видимо, тебе действительно есть за что упрекать себя, если ты не можешь признаться мне в этом прямо.
— Ничего серьезного. Все очень хорошо.
— Ты не больна?
— Нет.
— Может быть, ты несчастна? Посмотри на меня.
Элизабет посмотрела ему в глаза, в которых было столько смиренной мольбы. Она страдала из-за него, так же как и из-за себя. Ей хотелось высказать ему всю правду, немедленно, прямо здесь, в этой комнате, чтобы как можно быстрее покончить со всем этим страданием. Прорвать нарыв! После этого она бы успокоилась.
Патрис по-прежнему ждал ответа на свой вопрос. У него было такое нежное лицо! Лицо жертвы. Она не могла нанести ему последний удар. Он повторил:
— Ты несчастна?
— Нет, Патрис, — ответила она уставшим голосом.
— Ты любишь меня?
— Да… Но только оставь меня… Пойди к Мази и к маме и скажи им, что я так устала, что легла в постель, отказавшись от ужина.
— Тогда я остаюсь с тобой.
— Нет, мне нужно побыть одной.
— Не слишком ли долго ты была одна сегодня вечером?
— О, Патрис! Избавь меня от упреков! Уходи, пожалуйста! Завтра мы поговорим об этом.
— Тогда поцелуй меня…
Он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы, но она уклонилась, и он наткнулся на ее щеку. Удивленный, он медленно выпрямился, молча, с упреком взглянул на жену и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Элизабет рухнула поперек кровати. Слезы душили ее. Ей хотелось позвать кого-нибудь на помощь.
— Патрис! Патрис!
Она услышала лай Фрикетты, кружившей вокруг дома. Но у нее не хватило сил встать, чтобы открыть дверь собачке.
«Это письмо причинит тебе сильную боль, Патрис. Ты чудесный человек и мне хотелось бы прожить с тобой всю жизнь. Но я поняла, что не имею на это права. Я слишком уважаю тебя, чтобы продолжать обманывать и впредь. Да, Патрис, я была неверна тебе. Я солгала тебе, твоей матери, Мази, в надежде, что однажды смогу порвать с человеком, который оторвал меня от тебя, и снова стать такой, какой я была в начале нашего брака. Но я больше не в силах продолжать эту игру. Я уезжаю. Я уезжаю совершенно несчастной и в полном отчаянии. Я оставляю всех тех, кого я так нежно люблю, чтобы последовать за ничтожным ужасным человеком, от которого я жду ребенка. О, Патрис, если бы ты знал, как я поверила в нашу любовь, если бы ты знал, как я страдаю из-за того, что погубила ее! Может быть, это наказание Господне? Мне страшно. Надо покончить с этим. Поцелуй маму и Мази. Какое воспоминание останется у них обо мне? Позаботься о Фрикетте. Я не могу взять ее с собой. Прощай, Патрис!
Элизабет».
Она перечитала письмо, вложила его в конверт, надписав «Патрису». Квадрат белой бумаги четко вырисовывался на коричневом дереве стола. Было десять часов утра. В маленьком домике было чисто, тихо и солнечно. Ветка плюща свисала перед окном. Канарейки прыгали и чирикали в своей клетке. Несмотря на мольбу мужа, она еще не рассказала ему, где провела вечер накануне. Разгневанный, он покинул ее после завтрака и сел за работу в гостиной. Мази и мадам Монастье, наверное, вязали в библиотеке. Одна — пинетки, другая — детскую распашонку голубого цвета. Сейчас был подходящий момент для отъезда. Смена белья и несколько предметов туалета были уложены в небольшой чемодан из рыжей кожи. Элизабет не хотела брать с собой ничего другого. Брошка Мази и кольцо, подаренные ей при помолвке, останутся лежать в шкатулке. Она медленно огляделась в этой комнате, которую она обустроила для счастливой жизни и которая скоро, без сомнения, придет в запустение. Каждая вещь стояла на своем месте. Элизабет оставляла все в полном порядке. Этот солнечный луч на натертом до блеска паркете… У нее защемило сердце. Переступив порог, она поставила свой чемоданчик перед дверью и направилась к большому дому. Фрикетта, гулявшая в саду, бегом пересекла площадку и бросилась в ноги своей хозяйки.
