Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
Глупо, высокопарно… Ах, Боже мой, и почему не умею ясно и просто выразить свою мысль? Может, потому, что не желаю признаваться в собственной недалёкости.
Ладно, сознаюсь. Я вообразил, что тот парень всё-таки что-то знает о Лизе и, возможно, он даже её родственник: чем иначе объяснить их внешнее сходство?
Я несколько раз ездил в бывший Лизин дом, звонил в дверь её квартиры и, затаив дыхание, с бьющимся сердцем, облокачивался о косяк. Мне казалось: по ту сторону стоит Лиза и, так же затаив дыхание, слушает, как дышу я. Но дверь не открывалась.
Однажды, когда я в очередной раз встал на пост у этой двери, обитой траурным дерматином, из квартиры напротив высунулась старушонка. О таких говорят: божий одуванчик — маленькая, худенькая, с редкими, пушистыми волосёнками на голове.
Божий одуванчик вытаращила совиные глаза и осторожно кашлянула:
— Жалко мне вас, молодой человек…
— Почему?
— Напрасно вы сюда ходите.
— А вам что за дело?
— Неужели так ни о чём и не догадался?
— О чём именно?
— Вы с Лизой любились? — настырно спросила Божий одуванчик и утвердительно тряхнула головой: Любились! И неужто сердце вам ничего не подсказало?
— Да что вы мне загадки загадываете? Говорите прямо!
— Не кричите на меня, — Божий одуванчик испуганно втянула голову за свою дверь, погремела цепочкой и снова высунулась. — Я могу ничего не говорить. Пожалуйста! Однако жалко мне смотреть, как вы маетесь…
— Да с чего вы взяли? И вовсе не маюсь!
— Ну-ну, — Божий одуванчик фыркнула и смешно надула щеки. — У меня вон, глядите, французский глазок. Вся лестничная площадка — как на ладони! Всё вижу: кто идёт, с кем идёт, когда и как…
— Ну и что?
— А то, что я видела, как Лиза вернулась после операции. Худая, бледная, на себя не похожая…
— Какая операция? Я ничего не знаю…
— Не положено, стало быть, знать, — Божий одуванчик выговаривала каждое слово чётко, по отдельности. — Но теперь — можно… Вижу, как вы убиваетесь, места себе не находите…
— Да уж! — усмехнулся я. — Вы не лишены наблюдательности, сударыня.
Божий одуванчик не уловила иронии, а может, сделала вид, что всё в порядке. Она высунула острый кончик языка, провела им по узким, пересохшим губам. Что-то змеиное мелькнуло в её маленьких чёрных глазах с выцветшими ресницами. Я даже подумал: «Сейчас ужалит!»
И точно. Божий одуванчик, потупившись, наморщила лоб и сказала:
— Когда Дима сделал операцию в первый раз, никто ничего не заподозрил. Он был, конечно, странным: с девчонками не якшался, всё больше — сам по себе, тихий, вежливый такой. Ну, иногда у него другие парни бывали. Не шумели, не пили, музыку громко не включали, а что делали, про то слух пошёл: Дима-то, мол, интересуется только мужчинами, а девок ему и на понюх не надо!
Я не понимал, зачем она рассказывает про какого-то Диму. Все эти «голубые» извращенцы и их проблемы меня как-то мало интересовали. Да и ей ли, Божьему одуванчику, смаковать подобные истории?
— А вы слушайте, не перебивайте, — цыкнула бабуля. — Значит, однажды наш Дима съехал, а в его квартире поселилась новая жиличка. Вроде бы какая-то его родственница. Миленькая такая, нежненькая, точно ангелочек: глазоньки так скромненько опустит, тихонечко шепнёт «здравствуйте» и мышкой за свою дверку юркнет. Придёшь соли попросить или, бывало, газ нечем разжечь — за спичками постучишься, а она не открывает. И ведь знаю, что дома сидит, я в глазок-то наблюдала: вошла, замок защёлкнула и никуда не выходила.
— Ну и что? Каждый человек хочет иногда в одиночестве побыть…
— А то, что подозрительно всё это: был Дима — куда делся? И эта фря переселялась не как положено — никто вещей не таскал, мебель не носили, новоселья не устраивали. Всё как-то чудно: явилась, открыла дверь своим ключиком и стала, как ни в чём не бывало, жить-поживать…
— А вам-то что за дело?
— А то, что это была Лиза, — отрезала Божий одуванчик. — Вам интересно знать, кем она была на самом деле?
— Английской шпионкой, что ли? Новой Мата Хари? Резидентом Массада?
— Не острите, молодой человек. Лизой был Дима…
Лизой был Дима? Я сразу и не понял, что к чему. Медленно, очень медленно доходил до меня смысл сказанного Божьим одуванчиком. Господи, она, наверное, сумасшедшая. Зачем я вообще с ней разговариваю? Она повёрнутая, крыша набекрень, точно!
— Ну-ну, — хитро сощурилась Божий одуванчик. — Думаете, я душевнобольная? Ох, миленький, у меня и у самой ум на раскоряку: как это так — был парень, стал девкой? А потом из девки — снова парень, как это так? И Бога не боятся!
— Что за чушь ты несёшь, старая перечница?
Старушка, не ожидавшая грубости, вздрогнула и, поджав губы, торопливо кинулась к своей двери. Но захлопнуть её не успела — помешала моя нога.
— Кричать буду, — прошептала Божий одуванчик, и глаза её округлились. Как вы смеете разговаривать так с пожилой дамой? И ведь невежа какой! Вы что, об этих… как их?… транссексуалах ничего не читали?
От неожиданности я убрал ногу, дверь тут же захлопнулась, щёлкнул замок. Оказавшись в безопасности, Божий одуванчик противно хихикнула, совсем как старуха Шапокляк из «мультика», но всё же не отказала себе в удовольствии добавить хорошую жменю соли на мои, так сказать, кровоточащие раны души.
Оказывается, её дочь работает паспортисткой в ЖЭУ. И вот когда Дима уехал куда-то без выписки, а Лиза явилась с паспортом, в котором уже стоял штамп о прописке, эта блюстительница правопорядка заподозрила неладное. Ну, ясно, сообщила начальству, рапорту дали ход. И вдруг поступает приказ: «Отставить!» Не иначе, как в деле замешано высокое начальство, а то и мафия. Потом Лиза исчезла, явился прежний Дима, ну не совсем прежний — чуть старше, похудевший, и вообще какой-то не такой. И паспорт у него новенький, не тот, который паспортистка волей-неволей запомнила: капнула, стерва, тушью при заполнении прописки лет семь назад, был ей за это нагоняй от начальства, как такое забыть? Снова заподозрила неладное, и то ли времена теперь другие якобы свобода: делай что хочешь, то ли в милиции перестали хранить секреты, но её одёрнули как-то незлобливо, с весёлой улыбочкой: «Успокойся, бдишь где не надо! Документы в полном порядке. Была женщина — теперь мужчина. Право имеет!»
Божий одуванчик затаилась за своей дверью, ожидая моей реакции. Я слышал, как она осторожно сдвинула металлическую задвижку с глазка. И тут я сделал то, чего и сам от себя не ожидал: нашарил в кармане ключи и, выбрав длинный и тонкий, с размаху воткнул его в сверкающую линзу — стекло хрупнуло и брызнуло на пол звенящими осколками. Они противно захрустели под моими туфлями, а Божий одуванчик пронзительно, с подвыванием заголосила:
— Ой-ей-ёй! Хулиган!
Но я даже не обернулся. Ступени лестницы казались шаткими, потолок грозил обрушиться, перила выскальзывали из-под руки и почему-то не хватало воздуха. Наверное, я напоминал гуляку, возвращающегося с крутой вечеринки.
Кто-то поднимался навстречу. Кто — не понял: сиренево-красное пятно, размытая маска серого лица, мыльный запах лаванды — такой приторный и невыносимо густой, что меня чуть не вывернуло наизнанку. И только на улице, глотнув пыльного, но свежего воздуха, я пришёл в себя.
Не знаю, почему, но мне захотелось вернуться обратно и устроить Божьему одуванчику хорошую встряску. Ехидна, старая перечница! Ишь, как она смотрела на меня — с презреньем: не смог, дескать, отличить мужчину от женщины, да ещё и убивается! И эта мерзкая улыбочка — вроде жалостливая, но, с другой стороны, гадливая, будто вареный таракан в рот попал… У, и глаза змеиные, немигающие!
Но возвращаться я не стал. Божий одуванчик наверняка получила бы от этого удовольствие. Для таких старух чем скандальнее, тем лучше. Будет что нашептать подружкам на лавочке. Да и телефон у неё, скорее всего, под рукой — начни я в дверь ломиться, тут же милицию вызовет. Ну её к чертям собачьим!
* * *Всё. Пора закругляться и прятать свои записи. Жена приехала. То и дело заходит на кухню, где я сижу. Рабочий кабинет у меня тут, ничего не поделаешь: в однокомнатной квартире трудно где-то уединиться, разве что в туалете.
Зине скучно одной сидеть перед телеящиком. Она то и дело заходит на кухню. То чаю себе нальёт, то бутерброд делает. У неё всегда появляется аппетит, когда смотрит свои сериалы. Страсть как любит наблюдать чьи-то страсти, страдания, встречи-расставания, любови — измены, вся испереживается — изволнуется, да ещё и мне кричит из комнаты, зовёт: «Ой, смотри, что злодей делает! Иди скорее сюда!»
Знаю я эти её уловки. Ей хочется, чтобы я сидел рядом, плечо к плечу, за талию бы приобнимал и всё такое прочее. Она почему-то вообще не выносит одиночества.
— Что это ты пишешь и пишешь?
— Да так, составляю отчёт. На работе времени не хватает…
