Эдна Миллей - Любовный хлеб

Затишье в битве меж землей и небом
Колеблет верность разума беде и страху,
Тем воздуху, воде, огню и праху
Даруя пятую стихию.

По изволенью разума на краткий миг
Заденет обод Времени за склон горы.
Замрет Пространство, умещаясь до поры
В люльке ладони.

Тогда в вечерних сумерках по осени
Одна на западе дерзнет блеснуть
Венера, освещая судну путь
В спокойной бухте.

Над этой суетой мой дух в спокойном бденье
Плывет на утренней заре; лишь небо блеклое над ним.
Только волна порой колыхнется в скольженье
Над пловцом невесомым: он видит широкое утро,
он слышит,
Как чайка кричит на рыже-красной косе
криком резким и злым.
Пловец жаждет моря лениво, как бы желая сказать:
«Миг — и рот мой досуха выпьет этой зыби
зеленый дым».
Как больно дышать, приближаясь к морскому дну!
Вода на легкие давит и разум крушит,
а поглубже взгляну —
Потесниться пора, вижу добрый десяток видений,
Десяток видений, тонущих в суете
Более вязкой, чем воздух: виденья зловещие те
Душу хотят потопить во смраде своих испарений.
Так и блуждаю, пожирая плоды, какие найду.
Все карабкаюсь — только бы выплыть и никогда не узнать,
Как душу пленит зловещая рать,
Как душа затрепещет отчаянно в путах водорослей, в аду.

Девчонкой несмышленой сказала я наперекор любви:
Нет, никому на свете думы тайные мои
Я не доверю и не раздарю
Секретов никому
Ни в шторм, ни в штиль, ни в смутную зарю.
Вовеки не пущу по ветру тайну!
…Ограбили случайно
Меня, девчонку, солнце с ветром — как вышло, не пойму.

Мерзкий род, стирай себя с лица земли, вымирай,
Поскорей плодись, образуй толпу, завоевывай, пой гимны,
строй стервятники;
Ораторствуй, открывай памятники, чекань монету; проходи
парадом;
Превращай опять во взрывчатку аммоний и целлюлозу,
не знающие, куда себя деть;
Превращай опять в зловонное месиво молодые тела;
убеждай,
Корчи серьезную мину, молись, притворяйся, что тронут,
позируй фотографу;
Ублажай, совершенствуй клише, продавай
Бактерии, губительные для плоти;
Смерть пусти с молотка!
Плодись, коронуй, вторгайся все шире, стирай себя с лица
земли, вымирай,
А еще Хомо Сапиенс — Человек Разумный…

По крайней мере, милый, «…»
Тебе не дожилось увидеть смерть мою.
Раздумывая, сколько раз тебя я, пусть невольно, обижала,
Я от себя гоню воспоминанья, от которых бросает в жар,
вгоняет в краску.
Я сзываю разбредшиеся мысли, которые пасутся
на запретных взгорьях, пощипывая ядовитый разум,
И, наконец, выдергиваю из ограды посох — благодать,
которой одарила:
Ты так и не увидишь смерть мою.
Я нахожу среди незавершенных поэм и снимков пикников
на скалах
Твой крупный почерк — письма от тебя.
В кармане куртки, которую нет сил отдать кому-то,
Остались семена, увязанные в носовой платок.
Еще немного таких минут — и мы с тобой в расчете.
Не то чтоб ты когда-нибудь…
Любви оплот, воинственный в прощенье.
Не то, чтобы ты зло ко мне таил!
Сама я подвела итоги, сама вписала в счет
Свою бессовестность, свою нечуткость.
Но только иногда, чтобы хоть как-то успокоить свой
бурлящий мозг,
Я вспоминаю мой тебе подарок —
Единственный, достойный принца:
Я всего лишь пережила тебя.
Но это много.

Я умру — вот и все, что оставлю Смерти.
Слышу, как всадник-Смерть выводит коня из конюшни,
слышу топот копыт.
Некогда ему — надо сегодня утром на Кубу, на Балканы —
мало ли куда…
Но я не стану ждать, пока он стянет подпруги, и не помогу
ему вскочить в седло.
Пусть хлещет меня по спине — я не скажу ему, куда убежала
лисица.
Пусть конь-блед наступит копытом мне на грудь — я все равно
не скажу, где, в каком болоте прячется негритенок.
Я умру — вот и все, что оставлю Смерти; зловещий всадник
меня не подкупит.
Я не скажу ему, где мои друзья, и даже — где враги.
Пусть сулит мне невесть что — я не покажу ему дорогу
к людям. Я не доносчик у Смерти в наемницах.
Братья, пароль и карта города при мне. Да, вы умрете,
но я вас не выдам!

Шторм утих, и земля позабыла о нем. Деревья недвижны.
Под этим солнцем капли дождя высыхают быстро.
И снова усеяли берег сосновые шишки, которыми я
разжигала костер.
Но поникла листва.
В воздухе витает запах голубых вьюнков, одичавших
в этих краях.
Это утро — младенец.
Я больше море, чем земля. Мой угнетенный разум,
воспаривший
в штормовой ночи, так скоро не угомонишь.
Что бы я ни делала, мой разум смутно рокочет,
То приливая,
То отступая.
В штиль рядом со мной Средиземное море неумолчно
льнет к берегу, щебечущему птичьей стаей.

Детство — не то время от рождения до известного возраста,
когда человек, повзрослев, отметает все детское.
Детство — это царство, где не умирает никто
Из тех, кто для тебя что-то значит. Дальние родственники,
конечно,
Умирают. Видишься с ними редко или не видишься
вовсе;
Они дарят тебе конфеты или перочинный ножик,
И уходят. Хоть бы их вообще не было!
Умирают и кошки — лежат на полу, бьют хвостом;
И вдруг их шерсть становится дыбом —
Там, под шерстью, оказывается, блохи.
Бурые, блестящие, бывалые,
Перепрыгивают из мертвого мира в живой.
Берешь пустую коробку из-под обуви, но она для кошки
мала — больше ей не свернуться в клубок.
Нашлась другая коробка; хоронишь кошку во дворе
и плачешь.
Но спустя месяц, два, спустя год, два года не просыпаешься
среди ночи, зажав рот кулаком, не рыдаешь: «Боже,
о Боже!»
Детство — это царство, где не умирает никто
Из тех, кто для тебя что-то значит — матери и отцы
не умирают.
И если когда-то ты говорил: «Вечно ты лезешь с поцелуями!»
или
«Перестань, не стучи мне в окно наперстком!»,
У тебя в пылу игры еще оставалось время сказать:
«Мама, я больше не буду!»
Стать взрослым — значит сидеть за одним столом
с мертвецами, глухими, немыми, которые чая не пьют,
хотя и уверяют,
Что чай — такое утешение.
Спустись в подпол, принеси последнюю банку малинового
варенья — им хоть бы что!
Польсти им, вспомни, как они в тот раз хорошо говорили
с епископом, с попечителем бедных, с миссис Мейсон —
Их и этим не проймешь.
Завопи на них, побагровев, встань,
Рвани их из кресел за окоченевшие плечи,
Встряхни их что есть силы —
Они даже не вздрогнут, не засмущаются и повалятся назад
в кресла.
Чай у тебя остыл.
Стоя ты допиваешь чай
И уходишь.

Думаю выучить какой-нибудь красивый язык, для дела
непригодный; с головой уйду в работу.
Думаю выучить латинское название каждой певчей птицы
не только в Америке, но и где бы они ни пели.
(Нет, долой философию; бери то, что спорно — плосок
ли мир? едят ли летучие мыши кошек?) Роя все глубже и
глубже, может быть, я смогу изменить русло реки моего
разума, не поддающейся контролю и цели.
Желтоватой, бурной рекой течет мой разум, выходя
из берегов весной, снося мосты;
Река, усеянная галькой; сквозь камешки нет-нет да пробьется
чистая струя — вне курса и всяческих уз.
Глубже, глубже копну, а дойду до порогов — взорвусь!

Я влюблена в того, кому гиацинты дороже,
Чем я со своей любовью.
По ночам ему чудится шорох мышей полевых;
Сон бежит от него —
Он слышит, как мыши вгрызаются в луковицы его
гиацинтов,
Но не слышит, как тоска мне сердце грызет, как оно
обливается кровью.