Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
И было в этом жесте нечто такое, что Константина Аркадьевича то ли смутило, то ли насторожило, то ли смутно встревожило — он, впрочем, не разобрался, только почувствовал: в этой женщине, определённо, есть что-то особенное, необычное. Может, походка? Лиза двигалась чуть картинно: вроде бы легко и непринуждённо, но в то же время немного угловато, будто девочка, которая учится ходить как настоящая дама. И когда она пила кофе, оставляя мизинец в сторону, и когда курила, затягиваясь глубоко, и когда небрежно, но с како-то нарочитой многозначительностью поправляла кофточку на груди, чувствовался не столько недостаток воспитания, сколько милая непосредственность, которую Лиза, видимо, хотела побороть, но это у неё получалось ещё не совсем хорошо.
Зато у неё отлично получалось другое: каким-то совершенно непостижимым образом Лиза понимала, чего хочет Константин Аркадьевич, что ему нравится и как сделать так, чтобы доставить ему небывалую радость или довести до невыносимого, почти смертельно-жуткого ощущения в себе неземной, холодной, безграничной пустоты: кажется, немного, ещё чуть-чуть, несколько томительных долей секунды — и нечто оборвёт серебристую нить, которая удерживает душу, отлетевшую прочь, куда-то высоко-высоко, в неземные просторы блаженства и покоя.
Он ещё никогда и ни с кем не испытывал такое странное, болезненно-острое и в то же время невыносимое, до замирания сердца, блаженство — от прикосновения, поглаживания, объятия. И он был по-настоящему счастлив, чего уж там лицемерить перед самим собой: он всегда хотел любить телом, и, кстати, понимал в этом толк, но от него всегда просили совсем другого — может, души, совсем немного, чуть-чуть, и чтобы он заботился не столько о своих ощущениях, сколько о том, чтобы с ним было хорошо. А он совершенно искренне считал: если ему хорошо, то значит, и женщине — тоже.
* * *Лиза оказалась первой в его жизни женщиной, которая вела себя, не стесняясь, и даже не пыталась скрыть, что хорошо знает мужчин и все их тайные устремления, желания и фантазии. Сначала он даже подумал, что она телепат, ясновидящая, колдунья.
— Нет, нет и нет! — смеялась Лиза. — Просто в своей прошлой жизни я была мужчиной, потому и понимаю тебя без слов…
— Ерунда, — серьёзно отвечал он. — Не верю во все эти переселения душ и прочую чепуху.
— Ты можешь вообще ни во что не верить, — говорила она. — Но это не будет означать, что то, что ты отрицаешь, не существует. Оно и не нуждается в твоей вере…
— Ну и как ты себя чувствуешь в другом теле, если и вправду была когда-то мужчиной? — улыбнувшись, спрашивал он. — Мне кажется, что гораздо лучше!
— Милый, ты даже представить себе не можешь, как это ужасно мучительно: жить в чужом теле, — объясняла Лиза. — Вот представь: на тебя надевают платье, туфли на высоком каблуке, опутывают шею бусами, унизывают пальцы кольцами и выталкивают за дверь. Ты бьёшься, колотишься, просишься обратно, но проходит какое-то время и ты понимаешь, что лучше принять предложенные условия игры, шагнуть вперёд и попытаться сыграть свою роль…
— Сюр какой-то! — вздохнул Константин Аркадьевич. — На меня хоть десять платьев надень, я всё равно останусь мужчиной.
— Нет, каков, а? — рассмеялась Лиза. — А ты подумал, какое ты произведёшь впечатление на общество: женщина приударяет за другими женщинами! Никто же не догадывается, что твой наряд — всего лишь игра, нелепый маскарад, не более того…
— Трудно представить, — честно сознался Константин Аркадьевич. — Но ещё труднее поверить во все эти перевоплощения, тем более в то, что есть люди, которые помнят, кем они якобы были в предшествующих жизнях…
— А ты поверь, милый, мне. Я это знаю.
— Откуда?
— Не скажу. Ты испугаешься!
Странным казалась Константину Аркадьевичу и одна небольшая, но существенная особенность в поседении Лизы: она мягко, но настойчиво убирала его руки, если он прикасался к тугим, гладким, картинно-правильным её грудям. Они были слишком правильной формы и по-девичьи упруги, всегда чуть-чуть прохладнее, чем остальное тело. Возможно, это был результат операции, о которой Лиза ему никогда не говорила. Да и зачем говорить, если он сам однажды наткнулся кончиками пальцев на аккуратные, тонкие полоски шва.
Сначала Константин Аркадьевич решил, что всё у них будет обычно: в меру всяких нежностей и милых, но обязательных глупостей — без этого никак не обойтись, и нельзя совсем уж пренебрегать тем, чего он терпеть не мог: объясняться без конца в любви, делать вид, что теряешь от страсти голову, и всё это ради того, чтобы одна плоть соединилась с другой, только и всего. Наверное, он слишком любил себя и свои ощущения, чтобы задумываться, а так ли уж хорошо с ним другому человеку. Если хорошо ему, Константину Аркадьевичу Воронину, то почему должно быть плохо ей, Елизавете Анатольевне Жуковой?
Ей было хорошо, кажется, уже от того, что он просто прикасался к ней, говорил, смеялся и позволял себя ласкать так, как ей хотелось. На самом деле иногда ему ничего, абсолютно ничего не хотелось, но если женщина всё делает сама, то почему бы и не расслабиться — просто так, понимаете?
Но с Лизой всё получилось иначе, не так, как с другими. Он и сам не понял, как случилось так, что ему захотелось видеть её постоянно и звонить надо, не надо — по несколько раз в день, и места себе не находить, когда она, как ему казалось, совершенно равнодушно отвечала: «Знаешь, я сегодня очень занята, ни минутки свободной». Он настаивал, и снова слышал: «Нет-нет, я просто измочаленная, хочу провести вечер дома, отдохнуть от всего…»
И он ехал через весь город, чтобы в потёмках нового микрорайона, то и дело оскальзываясь в ямы и рытвины, бродить вокруг её дома. Человек неробкий, напротив — решительный и горячий, он не мог позволить себе обычной бесцеремонности: нахально позвонить в дверь и, когда откроют, вести себя подобно мятежнику, вошедшему в столицу. Он чувствовал, что с Лизой этого у него не получится.
Всё-таки она была какой-то странной. Или необычной? Кажется, вот только что принадлежала ему вся, целиком, до самого последнего миллиметра, но вдруг словно возводила меж ними тонкую, непробиваемую стеклянную стену: отдельно он, отдельно она, и вроде бы по-прежнему рядом, но каждый уже сам по себе.
Он чувствовал, что подобно некоторым современным деловым женщинам, Лиза отводила чувствам определённую графу в своём расписании, и то, что выходило за его пределы, расценивалось не то чтобы как досадная помеха, а, скорее, игра не по правилам, необязательная интерлюдия, лишняя и несущественная ремарка в тексте довольно любопытной, но сумбурной пьесы. В общем, что-то вроде этого.
Сам удивляясь себе, Константин Аркадьевич всё равно упорно бродил под окнами Лизиной квартиры, и у него, как у мальчишки, сладко замирало сердце, когда видел: на жёлтой занавеске вырисовывался силуэт той, которую он не смел потревожить, и если она отдёргивала занавеску, чтобы открыть форточку, он пугался, что Лиза его увидит, и кидался в сторону, и непременно попадал в лужу или липкую грязь. Самое смешное, так это то, что при этом он отлично понимал: с седьмого этажа, тем более в темноте, рассмотреть человека внизу непросто.
Иногда он осторожно поднимался по лестнице, выкручивал лампочку на площадке и прижимался ухом к двери, обитой чёрным дерматином. Ничего, кроме звука включённого телевизора или пластинки с Лизиным любимым Александром Малининым, он не слышал. Хотя, конечно, надеялся уловить мужской голос и убедиться, что кроме Лизы в квартире ещё кто-то есть. И тогда бы он высадил дверь, расколотил бы её в мелкие щепочки и за себя уже не ручался бы…
И каждый раз после таких переживательных бдений под дверями Лизы он чувствовал себя виноватым. И старался сделать для неё что-нибудь приятное: подарить букет роз, самых лучших, в празднично-хрустальном целлофане, или небрежно, как бы даже между прочим, купить, например, коробку французского шоколада, хотя, признаться, он был скуповат из-за вечной нехватки денег, но самое лучшее, по его мнению, было то, что он называл «настройка». Это был безмолвный разговор, который он вёл с помощью губ, рук, прикосновений, — и никаких слов! Как это у него получается, он и сам не понимал, да, впрочем, и не хотел задумываться: ему просто нравилось смотреть на Лизу, наблюдать, как она двигается, листает какой-нибудь журнал или медленно, не торопясь, откидывает прядь волос со лба, по губам пробегает тень улыбки и она, смущаясь, прикрывает ресницы, чтобы избежать его откровенного, жадного взгляда. Но и ей хочется того же, чего и ему, — и вот её ладонь осторожно, медленно, не отрываясь от диванного плюша, подбирается к нему — и цап-царап! — ловит его руку, уже готовую ответить ласковым пожатьем.
Лизу ничуть не смущало его обнажённое тело. Но сама она не любила, когда он видел её без одежды. Лиза не гордилась даже своими гладкими, как мрамор, безупречными ногами: предпочитала юбки ниже колен или брюки. Может, она стеснялась чуть заметных шрамиков: ноги она тщательно брила, иногда случались порезы. Но мужики, ослеплённые её фигурой, таких мелочей не видели…
