Александр Дюма-сын - Роман женщины
«Маркиз не говорил мне о своем предположении уехать, — подумал граф, — что значит, однако, этот внезапный отъезд?»
— Еще вчера де Гриж не рассчитывал, кажется, отправиться в дорогу? — сказал он Флорентину.
— Нет, сударь.
— И только сегодня утром он на это решился?
— Так точно.
— Тебе не известно, что побудило его к этому? Внезапная ли болезнь? Может быть, дела?..
— Надо полагать, что тут кроется какая-то интрижка, — отвечал Флорентин, не считая надобностью быть скромным. — Какая-то замужняя женщина… похищение, что ли.
— Похищение! — вскричал, бледнея, граф.
— Что с вами, сударь? — спросил Флорентин, заметив внезапную бледность, покрывшую лицо графа.
— Ничего, мой друг, ничего. — А между тем страшная мысль мелькнула в уме графа.
— Нет, этого быть не может! — вскричал он. — Но его вчерашнее волнение… его присутствие у подъезда дома де Бриона… Что если он обманул меня?.. Если он?.. Несчастье!
И бедный старик, испуганный и растерявшийся, бросился в карету, закричав кучеру: «К дочери!»
«Я теперь застану ее ожидающею меня, — говорил он сам себе, желая успокоить свое волнение и разуверить себя в безосновательном предположении. — Я сумасшествую… я брежу!»
Посмотрим теперь, что делалось в другом месте: в девять часов Юлия освободилась от неестественного сна; открыв глаза, она посмотрела вокруг себя и, приметив на столе недопитую бутылку рома, вспомнила вчерашнее. Позвав Генриетту, она спросила ее: «Не было ли чего-нибудь?»
— Ничего, — отвечала горничная.
— Никто не был?
— Никто. Как вы себя чувствуете, сударыня?
— Я здорова; благодарю.
— Вчера вы были, кажется, очень взволнованы, сударыня?
— Да, это правда.
— Я приходила к вам вечером, но вы спали таким тяжелым сном…
— Да, я была больна. А зачем ты приходила?
— Мне нужно было сказать вам, сударыня…
И, говоря, Генриетта покраснела.
— Так скажи теперь.
— Вы не будете бранить меня?
— Говори, что такое?
— О, это можно еще поправить.
— Говори же, — повторяла Юлия с нетерпением.
— Вчера вы приказали мне отнести пакет на почту…
— Да; а ты что сделала?
— Не беспокойтесь, сударыня, письма не потерялись. Но между вами и маркизом была вчера неприятная сцена…
— Разве ты слышала ее?
— Невольно, сударыня; но так как отданное вами приказание, казалось, весьма не нравилось маркизу, которого до сих пор вы любили… то я думала…
Генриетта замялась.
— Да скажешь ли ты, наконец? — вскричала Юлия.
— Скажу, сударыня! Я пошла на почту; это было уже после 6 часов, и письма, отправляемые в провинцию, могли быть отправлены только сегодня. Думая, что от отправки их зависит многое, я положила их обратно в карман, рассчитывая, что если нужно, то успеем еще их отправить и завтра.
Юлия посмотрела на Генриетту.
— Кроме того, мне казалось, что вы сами же будете сожалеть, если б я исполнила ваше приказание.
— Ты знала разве, что находится в этом пакете?
— Знала, потому что слышала ваш разговор с маркизом.
— То есть подслушивала?
Генриетта опустила глаза.
— Где же эти письма? — спросила Юлия.
— Вот они. Еще рано, и если вы не переменили намерения, то я готова отнести их сию же минуту.
— Быть может, судьбе не угодно было, чтобы случилось иначе, — проговорила Ловели.
— Что прикажете, сударыня?
— Ничего, давай сюда эти письма.
Генриетта вышла.
Оставшись одна, Юлия, облокотившись на руку, перебирая пакет писем, говорила:
— Вот в моих руках жизнь и честь многих личностей! Одно слово — и четыре существа будут ввергнуты в бездну отчаяния, один жест — и тайна умрет навеки, даже неизвестная тем, кого она бы убила. Сама судьба, кажется, посылает мне случай сделать хоть одно доброе дело в моей жизни; ей угодно было, чтобы Генриетта распорядилась таким образом, чтоб избавить меня, быть может, от лишних угрызений. Кто может положить предел злу, которое я готовилась сделать? Пусть же эта бедная женщина не упрекает меня за него. Пакет не отправлен и не должен быть отправленным.
Юлия позвонила.
— Я не сержусь на тебя за неисполнение, — сказала она вошедшей Генриетте, — подай мне бумагу, перо и чернила.
Вложив пакет в другой конверт, Юлия надписала: «Г-же де Брион». Потом она написала Мари:
«Случаю или провидению обязаны вы, но только ваши письма еще в моих руках. Я отсылаю их вам. Будьте счастливы. Юлия Ловели».
«Эмануил еще не вернулся, — думала Юлия, — и потому нет никакой возможности, чтоб они попались в его руки».
— Отнеси их по адресу, — сказала она, обращаясь к Генриетте, — но смотри, отдай их лично г-же де Брион. Беги же скорее и не возвращайся назад, если б даже я и звала тебя; я не хочу раскаяться потом в моем поступке.
Генриетта опрометью побежала к г-же де Брион. Но за два часа до этого Мари уже уехала.
II
Страшное подозрение начало усиливаться в душе графа и овладевало им против его воли. Приехав к дочери, он спросил, воротилась ли она, но слуги отвечали ему, что приехала обратно только пустая карета.
Такая весть поразила графа до того, что он, войдя в ее комнату, почти без чувств упал в кресло, и крупные капли холодного пота выступили на его лбу. Все сомнения насчет Леона приобрели теперь в уме его значение печальной истины, неопровержимое доказательство его подозрений. Каждую минуту д’Ерми вынимал часы, и чем дальше подвигалась часовая стрелка, тем он более убеждался, что Мари не имела права ни в чем упрекать де Бриона и что сказанное Леоном — была чистейшая выдумка. И вот он бегал от одной двери к другой, прикладывая ухо к каждой, прислушиваясь, ждал… но Мари не возвращалась. Он готов был разослать людей искать ее, но боязнь возбудить в них подозрение и толки остановила его.
«Нет, она вернется, — думал он, — она должна вернуться!»
А между тем, говор и шум слышался в других комнатах, тысячи лиц, побуждаемых прихотью или необходимостью, проходили мимо окон, но напрасно несчастный отец старался различить в этом говоре голос Мари, напрасно надеялся увидеть в среде прохожих образ обожаемой им дочери. Время шло, а вместе с ним и исчезала надежда. То, чего он так боялся, казалось, случилось. Слуги, полагая, что он знает час, когда вернется госпожа, приходили много раз спрашивать его об этом. На вопросы их граф отвечал наивным неведением.
День, как назло, стоял чудный. Солнце в полном блеске сияло над городом и озаряло движение и жизнь на его улицах. Покуда кипела еще эта жизнь, надежда тлела в душе графа; но когда шум начал утихать, когда прохожие стали редки, когда сумрак разостлался над Парижем, наконец, когда ночь одела его тьмою — надежда исчезла, и он, упав в изнеможении в кресло, оставался недвижим и холоден как мрамор.
Долго он пробыл в таком положении и когда пришел в чувство, то увидел, что лампа уже горела на столике, приставленном к нему, и запечатанное письмо лежало около лампы. В эту минуту пробило 10 часов.
При виде письма, на конверте которого граф узнал почерк дочери, холодный трепет пробежал по его жилам. Какая-то невозмутимая и вместе с тем страшная тишина царствовала вокруг убитого горем графа, только маятник стенных часов нарушал эту мертвую тишину своим однообразным стуком, как бы считая минуты жизни несчастного отца, от которой он хотел бы избавиться как от невыносимого тяжкого бремени. Дрожащей рукой граф взял письмо, и, готовясь сломать печать, прочитал: «Моему мужу». Письмо выпало из рук его; он позвонил.
— Ничего?.. — спросил он вошедшего слугу.
— Ничего, но вы должны были найти письмо.
— Оно адресовано де Бриону. Кто принес его?
— Оно найдено в люльке дочери г-жи де Брион, когда укладывали ее спать.
— А нет других писем? Нет ли мне письма?
— Нет.
— Хорошо, ступай! Боже мой, Боже мой! Она забыла меня! — с усилием проговорил несчастный отец.
Письмо, адресованное де Бриону, жгло и глаза, и сердце графа; а между тем, он считал себя почти счастливым, что оно не было писано ему. До прибытия Эмануила он мог сомневаться или надеяться, что хотя и было почти одно и то же, но тем не менее служило ему утешением. Граф провел всю ночь над этим письмом. Стараясь по возможности не подать повода людям делать свои заключения и предположения, он сказал камердинеру Эмануила:
— Я остаюсь ждать возвращения де Бриона, люди могут ложиться спать; г-жа де Брион выехала из Парижа.
Утро застало графа в том же положении, в каком оставил его вчерашний вечер. Жизнь опять зашевелилась вокруг, но в нем самом она была отравлена и убита горем. Часы шли между тем своим чередом, как всегда равнодушные к людским радостям и страданиям. В 12 часов спросили графа, что прикажет он подать себе к завтраку, ибо в продолжение 36 часов он не прикасался к пище. Бессознательно он выпил чашку бульону и снова впал в напрасное ожидание. Много раз он намеревался пойти поцеловать внучку, но не решался видеть эту крошку, живой образ матери, боясь прийти к убеждению, что Мари умерла. Так невозможною казалась ему иная причина разлуки ее со своею дочерью. И другой день уже склонялся к вечеру, и опять приближалась ночь; около 11 часов стук колес почтовой кареты раздался под окнами и затих у подъезда дома; граф услышал шум и подбежал к окну. «Она или Эмануил? — спросил он сам себя. — Может быть, оба вместе», — шепнула ему в последний раз надежда. И при этой мысли по его бледным губам пробежала улыбка. Сердце его забилось так сильно, что он едва сдерживал его биение и, прислонясь к стене, с нетерпением ждал появления приезжего. Наконец, двери отворились, и Эмануил в дорожном костюме, мрачный и бледный, как статуя командора, появился на пороге будуара. Вот что было.
