Тимоти Финдли - Если копнуть поглубже
Кадр 1. Линия размыта, как она того и хотела, — не начинается, а истекает.
Кто-то — вроде бы Джей Ти Уатерби — говорил: Никогда не начинай линию на листе — начинай за пределами, а на листе продолжай движение, как танцоры, когда появляются на освещенной сцене. Тебе случалось уловить момент начала их движения? Никогда! Они просто уже здесь. Здесь, и все.
Так…
Пусть линия формируется сама.
Пусть линия формируется сама.
Пусть линия…
Джейн посмотрела в видоискатель.
Одна линия.
От правого виска к левому бедру.
Шея оказалась длиннее, чем она предполагала, — от уха до ключицы.
Не отворачивайся — веди линию.
Камера нырнула вниз.
Именно так, как она хотела.
Черно-белая линия.
Правая рука, выбеленная пыльным лучом, скрылась в водопаде света, и нервные тени, будто не желая попадаться на глаза, отступили.
Ключица — изгиб груди — сосок.
Очень даже пригодный для сосания.
Не смей!
Делай снимки!
Ее рука стала затекать.
Не шевелись!
Как странно.
Даже превосходно сложенные мужчины не без изъяна.
Джейн вспомнила, как наблюдала за Гриффом — он, сидя, надевал носки и помедлил, прежде чем подняться. Складка, демаркационная линия, граница располагалась над пупочной впадиной — пупком — и к этой черте постоянно стремились, словно жаждали ее коснуться, лобковые волосы, всегда указуя в центр — в другую линию, на груди. Маленькие стрелки, образующие единую, направленную вверх стрелу.
Рисовать фотоаппаратом…
Вот так.
Я рисую фотоаппаратом.
— Не двигайся. Сиди спокойно.
Ее поразил собственный голос.
— Хорошо, — ответил Милош.
От живота к бедру. Озерцо пота. Волосы.
Две линии: одна ныряет вниз, другая взлетает вверх.
Влага.
Волосы. Волосы поблескивают. Если бы время в этот момент застыло, она бы задержалась и пересчитала их. Но время бежало вперед. Волосы, казалось, тянулись к ней — вверх — к камере — и вниз, в бездну паха.
И вот он — этот самый пенис…
Но почему вдруг этот самый, а не его пенис?
Перестань задавать идиотские вопросы — снимай! Carpe diem — лови момент.
Щелчок.
Первый.
Кадр 19. Хотя амбар был мертв — или представлялся таковым, — в нем еще сохранилась жизнь. Ни коров, ни овец, ни лошадей, ни кур, ни свиней, но остались ласточки. Стрижи. Крылья. Метания. Крики.
Гнезда прилеплены к поперечным балкам: прутики и обмазка — грязь, слюна и солома.
Милош поднял глаза на влетающих и вылетающих птиц.
Джейн попросила его податься вперед, чтобы тело казалось тоньше, не таким приплюснутым. Более гибким.
Волосы на руках и ногах искрились на солнце. Его движение, когда он приноравливался к новой позе, вызвало небольшую пыльную бурю, всполошившую птиц, которые занимались выведением второго поколения потомства. Деловитые, они чинили гнезда и непрерывно стрекотали, как играющие в маджонг китайские мандарины.
Милош улыбнулся.
— Любишь птиц? — спросил он.
— О да. А ты?
— Люблю. Сними их, пожалуйста.
На этой пленке у Джейн оставалось всего четыре кадра.
— Очень прошу, — добавил он.
— Хорошо.
Она два раза щелкнула птиц, а потом, едва сознавая, что делает, подошла к Милошу, коснулась ладонью его бедра и тут же сфотографировала мягкий пенис, который, словно ласточка на яйцах, покоился в своем волосяном гнездышке.
— Птицы, — проговорила Джейн.
Милош опустил на нее глаза. Улыбнулся.
— Да, — ответил он. — Птицы.
Пленка кончалась, и Джейн попросила Милоша встать.
Он уже позировал сидя почти два часа, хотя за это время успел отлучиться за амбар помочиться.
Именно так, Джейн. Он отлил. Облегчился. Пописал. Отметился на земле — написал свое имя.
Когда он вернулся, она последовала его примеру.
Разница в том, что я не могу написать свое имя.
Джейн?
Д-Ж-Е-Й-Н? Ты не можешь написать пять букв?
Господи — ты уж совсем! Брысь обратно в свою нору.
Просто шутка. По-моему, шутка — это как раз то, что тебе сейчас нужно.
Спасибо. Обойдусь.
Вот забрало так забрало. Охота пуще неволи. Ну как, что надо фразочка? Приперло так, что без этого никак?
Прекрати.
Я только подумала…
Не смей.
Извини.
(Неприятная пауза.)
Так ты напрудила лужу? Это и есть твоя подпись?
Меня зовут «Лужа».
Отстань.
Не могу. От тебя — ни на шаг.
Он теперь стоял над ней. Весь.
— Повернись.
— Пожалуйста.
— Наклони голову — прислонись левым виском к балке.
Милош послушался.
— И плечом тоже… да, да, именно так… Джейн больше не могла говорить.
Он был совершенно, абсолютно прекрасен. Что же мне теперь делать?
Господи, что же мне делать?
Снимай!
Джейн отступила назад.
— Вот так…
Его тело дрогнуло.
— Положи правую руку на… задницу…
— Сюда?
— Именно.
Запястье коснулось тела, ладонь раскрылась, большой палец смотрел в сторону.
Одна длинная линия, Джейн, одна линия. Длинная линия от шеи к губам вверх и вниз к внутренней стороне правого бедра.
И вдоль изгиба руки — к ладони. Во всех местах соприкосновения пот; волосы текут вниз по икрам; под ногтями рук чернота, метки труда — земля — как безмолвный возглас, как мягкое напоминание, что он тоже плоть от ее плоти. Оставалось два кадра.
— Посмотри на меня.
Милош поднял голову.
Затвор щелкнул.
Джейн положила фотоаппарат.
— Все.
Они пожали друг другу руки.
Джейн отвернулась.
— Нет, — возразил Милош, коснулся ее плеча и повторил: — Нет.
Она взглянула на него: одно колено на соломе, другое приподнято — весь перед ней.
Он потянулся за фотоаппаратом.
— Нет, не все, — сказал он и поднял камеру, — остался еще один кадр.
Кадр 40. Джейн.
Беглец
Извечный червь сомненья не дает покоя:
Судья на нервах, справедлив ли приговор?
Улики, показания и ропот —
нестройный висельников хор…
А нам смешно… такой все это вздор…
Пятница, 7 августа 1998 г.
Всегда знаешь, что в доме кто-то есть. Не потому, что не заперта дверь, открыто окно или со второго этажа долетел какой-то звук. Просто знаешь, что ты не один, — и все.
Люк это ощутил, как только вошел в дом на Маккензи-стрит, оставив свой фургон на подъездной дорожке. Странно. Вообще-то он собирался поехать с работы прямиком к Мерси, но передумал, решив сначала принять душ, переодеться и выпить пива.
Единственной «ненормальностью» было то, что потух фонарь над боковой дверью — либо перегорел, либо его кто-то выключил. Люк зажег старую настольную лампу у двери на кухню и попытался вспомнить, когда менял в фонаре лампочку. То ли месяц назад, то ли два — он был не уверен.
В задумчивости подошел к холодильнику и достал «Слиман».
Почему бы не щелкнуть выключателем и не выяснить, в чем тут дело? Но он сам прекрасно знал ответ на собственный вопрос. Если свет выключили, значит, в доме есть кто-то, кроме него. А Люк еще не был готов к тому, чтобы принять это. Рад был прикинуться, будто ни о чем не догадывается. Может, пронесет.
Отчего мы всегда пытаемся разыграть безразличие, когда чувствуем, что за нами наблюдают из темноты?
Люк достал из кармана сигареты и зажигалку, бросил джинсовую куртку на спинку стула и сел там, где никто не мог бы оказаться у него за спиной.
Иногда, вернувшись домой, он включал радио. Но не сегодня — сегодня он хотел улавливать любой необычный звук.
Почему воры никогда не пукают?
Потому что они не едят бобов.
Четвертый класс, Ленни Грэгсон — кавычки открываются, кавычки закрываются.
Люк невольно улыбнулся.
Жаль, что у меня нет собаки.
Нет. Больше никогда в жизни не заведу. Это решение было принято после того, как Дэнни попал прямо перед домом под колеса грузовика. Ни за что.
Никогда.
Люк отхлебнул из бутылки и закурил.
А что, если кому-нибудь позвонить… Например Мерси.
Он посмотрел на телефонный аппарат в другом конце комнаты. И тот, казалось, ответил ему нетерпеливым взглядом: «воспользуйся мной — мне наскучило безделье».
Нет. Плохая мысль. Нечего еще кого-то впутывать в это.
