Наталья Калинина - Любимые и покинутые
— Что ты будешь делать, когда немцы придут к нам в город?
— А почему они должны прийти сюда? — удивилась я.
— Они наступают по всем фронтам, наш город они возьмут без боя. Кое-кто, я думаю, даже встретит их хлебом-солью: у нас всегда были сильны протевтонские настроения.
— Немцы нас не тронут, если мы не будет их трогать, — сказала я.
— Но ведь они оккупанты. Неужели ты будешь все так же работать в больнице и лечить немецких солдат?
— Моя работа — лечить, к тому же я не спрашиваю у больных, какой они национальности.
— Ты наивная женщина, Юстина. Даже скорее глупая. А если немцам понравится дом отца Юлиана и они поселятся здесь?
— Они не посмеют этого сделать, — возразила я. — Это только коммунисты грабят дома священников и разрушают храмы. Гитлер же, кажется, не коммунист, верно?
Анджей невесело усмехнулся.
— Нет, он не коммунист, но и особого почтения к религии не испытывает. Как все без исключения диктаторы, он считает Богом самого себя Скоро они начнут выяснять отношения со Сталиным, и тогда нам всем несдобровать.
— Зачем тогда мы уехали из Америки? — наивно поинтересовалась я. — Ее Гитлеру наверняка не достать.
Анджей молчал. Я знала, ему понравилась Америка, он даже как-то назвал ее «второй родиной» К тому же, насколько мне было известно, наследство, доставшееся от отца, позволило бы ему какое-то время жить и учиться в Америке.
— Зачем? Я сам не знаю, что буду делать дальше. Говорят, на оккупированной территории действуют партизаны и доставляют фашистам много неприятностей. Но как, с чего все начать?.. Проникнуть на оккупированную территорию? И что дальше? Понимаешь, я хочу быть полезным родине, но я не хочу умереть по глупости от пули какого-нибудь Вальтера или Иоганна, или дубины своего ослепленного лютой ненавистью соотечественника. Отец Юлиан считает, что всем полякам нужно объединяться. Он прав. Юстина, мы с тобой должны пожениться. В войну люди обычно теряют друг друга и потом не находят Я бы не хотел потерять тебя. Если мы станем мужем и женой, мы будем обязаны найти друг друга во что бы то ни стало…
На следующий день мы сходили в мэрию. Я пыталась уговорить Анджея обвенчаться в церкви, но он сказал, что с детства не любит всякие пышные обряды. Как ни странно, отец Юлиан взял сторону Анджея, и мне пришлось смириться. Правда, я долго молила прощения у Девы Марии, которую всегда считала своей заступницей.
Мы как-то незаметно стали гражданами другого государства.
Анджей устроился репортером в газету, съездил по заданию редакции в Красную Россию. Привез оттуда пачку газет на русском языке, пуховый платок ручной вязки для меня и открытки с достопримечательностями Москвы и Ленинграда.
В ту зиму я забеременела и в начале сентября родила мальчика. В Европе к тому времени вовсю шла война. Пал Париж. А в палисаднике, куда я вывозила в колясочке маленького Яна, цвели астры, жужжали пчелы, в саду дозревали поздние яблоки.
— Если Гитлер сунется в Россию, мы снова окажемся под пятой москалей, только теперь коммунистов, — сказал как-то за обедом Анджей. — Я не верю, что немцы сумеют одолеть Россию — они в ней завязнут, как когда-то Бонапарт. Зато потом наверняка Сталин отхватит себе пол-Европы. Уж Польшу точно. А, может, и часть Германии. У нас один сотрудник три года жил в Москве. Он говорит, что русские очень выносливые и неприхотливые люди. И все страстно привержены своей утопической идее. Любой намек на вольнодумство пресекается в зачаточном состоянии. Этот человек говорит, что русские тюрьмы переполнены, и людей забирают прямо на глазах у детей и родственников, сразу же приклеивая им ярлык «враг народа». Однако люди считают Сталина отцом родным и готовы за него сложить голову. Вообще русские, судя по их литературе, очень наивны и доверчивы. К тому же они безоглядны в своих поступках, и Сталин наверняка сыграет на этих струнах русской души. Что касается Гитлера, то ему, мне кажется, повезло меньше: немцы такие прагматики. Сейчас он разыгрывает национальную карту, но, похоже, ставки непомерно велики, и те же немцы не захотят жертвовать своим настоящим во имя какого-то призрачного светлого будущего. Да и на евреев он зря замахнулся — ведь эта нация держит в своих руках основной запас мирового золота. Исход молниеносной войны решает выучка и воля полководца, в затяжных же войнах победителями оказываются самые терпеливые и многострадальные народы. Если Гитлер объявит войну России, я, признаться, буду на стороне русских, хоть и презираю коммунизм, наверное, еще больше, чем фашизм. Но, мне кажется, все эти измы не вечны.
Зимой Анджей снова хотел съездить в Россию, но ему отказали во въездной визе. Я целые дни проводила дома — из-за Яна пришлось бросить работу — и в свободное от хозяйства время помогала отцу Юлиану сортировать и размельчать травы, делать настойки, мази и вытяжки, а также с удовольствием слушала его подробные рассказы о методах лечения травами.
Маленький Ян рос очень спокойным мальчиком и не доставлял мне почти никаких хлопот. Часто я ставила колясочку, в которой он лежал, в кабинет отца Юлиана, а сама занималась хозяйством — старый и малый прекрасно ладили между собой. Отец Юлиан называл Яна не иначе, как «наш младенец» и каждый вечер перед тем, как удалиться к себе, заходил в мою комнату и долго стоял возле его колыбельки.
Мы с Анджеем все так же жили в разных комнатах — он утверждал, что работает по ночам, а утром должен как следует выспаться. Анджей не прикасался ко мне, узнав, что я беременна, да и после того, как я родила Яна. Поначалу он обидно подсмеивался над моей буквально на глазах расползавшейся фигурой и говорил, что я непременно рожу двойню. Я молча глотала слезы и уходила к себе. Когда меня забрали в больницу, он очень испугался, дежурил в приемном покое всю ночь, пока я не разрешилась благополучно мальчиком. На следующий день моя палата утопала в красных гвоздиках, осунувшийся Анджей стоял на коленях перед кроватью и целовал мне руки. Он навещал меня каждый день, интересуясь сыном вскользь и несерьезно. Мне шепнул как-то: «Бедная — он такой большой. Представляю, что он с тобой сделал, этот маленький садист». Мне почудилась в его интонации некоторая брезгливость ко мне, но я постаралась не придавать этому значения.
Скоро Анджей выдвинулся в ведущие репортеры газеты, издававшейся на польском языке. Попутно он сотрудничал в одном русском издании. Он теперь читал много русских книг и газет и говорил по-русски бегло и почти без акцента. Я не видела мужа целыми днями, иногда же он приходил чуть ли не под утро.
Не думаю, чтобы у него были женщины — я слишком хорошо знала своего Анджея и видела, что сейчас все его помыслы заняты политикой.
Однажды, месяца через три после рождения Яна, он пришел ночью ко мне в комнату (он заходил сюда последнее время очень редко и почти не обращал внимания на сына), прошептал: «Подвинься», — и лег рядом со мной поверх одеяла.
— Я почему-то стал брезговать тобой, хоть и уговариваю себя, что это все ерунда, что в тебе ничего не изменилось. В тебе ведь на самом деле ничего не изменилось?
— Не знаю, — ответила я, глотая слезы и чувствуя, что моя ночная рубашка насквозь пропиталась молоком. — Я по-прежнему люблю тебя, Анджей.
Он обнял меня через одеяло, поцеловал в лоб, потом в нос.
— Как хорошо, что мы с тобой поженились. По крайней, мере я теперь чувствую ответственность за тебя, за сына и никуда от вас не денусь. Как хорошо, что мы поженились, — повторил он.
— А если бы мы не поженились, ты что, смог бы нас бросить? — недоуменно спросила я.
— Не знаю. Я ничего про себя не знаю. Одно только знаю: теперь я вас не брошу. Скоро начнется война, а это, наверное, еще похуже вавилонского столпотворения. Юстина, как бы ни разметала нас судьба, мы должны потом, когда закончится война, встретиться. Где — я не могу тебе сейчас сказать, потому что после каждой войны обязательно меняются границы. Лучше всего жди меня здесь — я не думаю, чтобы наш старый город очень сильно пострадал в этой войне. Ведь мы, как-никак, живем на задворках Европы. Правда, сейчас он уже не совсем наш… — Анджей тяжело вздохнул. — Я скоро исчезну. Куда — об этом не должна знать даже ты. Тебя, думаю, никто не тронет — все-таки это дом священника, хоть и польского. Не верь, если получишь известие о моей смерти. Писем я тебе ни с кем передавать не буду. Если кто-то придет и скажет тебе: «Нет ли у вас шампанского "Вдова Клико и ее любовники"», знай — со мной все в порядке. Если я погибну, у тебя попросят баварского пива с советской колбасой. (Господи, он был неисправимым насмешником, даже когда дело касалось его собственной жизни.) Запомни, Юстина, ладно? Только ни о чем не спрашивай — все равно ничего не скажу. Я тебе очень благодарен за все. Ты заменила мне мать, вернула мне семью. Вряд ли я встречу когда-нибудь ту, о которой мечтал в юности… Но если встречу, тогда уж прости меня, Юстина. Только, прошу тебя, не надо никому мстить — Бог или кто-то еще все равно всем за все отомстит. Прощай, Юстина, ты была, есть и будешь замечательной женой.
