Дафна Калотай - В память о тебе
Сначала Вера вслед за подругой радовалась, что не провалила экзамен, но вдруг замолкла и призадумалась. Погруженная в собственные мысли Нинина мама тоже была где-то далеко. Ночные страхи, которые казались неуместными посреди июньского обилия света и солнца, рядом с людьми, избавившимися от теплых пальто и шляп, снова накинулись на Нину. Она постаралась отогнать их прочь, вспоминая хореографическое училище и мужчину, который подошел к ней после экзамена. Он приподнял Нинину ногу, осмотрел ее со всех сторон, в особенности ступню, попросил вытянуть и напрячь пальцы и, по-видимому, остался доволен увиденным.
Они как раз проходили мимо открывшегося после долгой зимы летнего кафе возле шикарной гостиницы, когда Вера заметила выходившую оттуда женщину. Два сурового вида швейцара помогли ей пройти через вращающуюся дверь, единственную в городе.
— Посмотрите! — остановившись, воскликнула Вера.
Одежда незнакомки привлекла внимание Нины. Такого она еще не видела! На женщине был элегантный серо-голубой брючный костюм из тонкой материи. На голове боком сидела маленькая шляпка. На руках — белые, идеально чистые перчатки, доходившие незнакомке до запястий. Перчатки весной?! Подумать только! Девочка была потрясена. Она привыкла к убогой цветовой гамме: зимой носили одежду темно-сливового оттенка, а летом — из вульгарно пестрых узорчатых тканей. И ничего больше.
А потом Нина заметила в ушах женщины настоящее чудо — алмазные серьги, вспыхивающие на солнце. У нее перехватило дыхание. До этого она видела лишь простенькие сережки, украшенные тусклыми бусинками, уродливыми искусственными жемчужинами, стекляшками коричневого цвета или зеленоватыми мраморными шариками. А маленькие бриллианты в ушах женщины играли, казалось, собственным светом.
Нинина мама отвела взгляд в сторону.
— Кто она? — спросила Вера.
— Американка, думаю, — сказала Нинина мама и потянула дочь за руку, но вмешались швейцары.
Похоже, красивое лицо и изящная фигура молодой женщины произвели на них впечатление, а может, им просто все так надоело, что швейцары решили развлечься и пригласили Нину и Веру войти.
В огромном холле гостиницы царила тишина. Два важных швейцара сопровождали девочек по сверкающему полу, покрытому толстой ковровой дорожкой. Огромное зеркало в тяжелой позолоченной раме. Неимоверно высокий потолок. И все залито светом. Никогда прежде Нина не видела ничего похожего. Это был новый, сверкающий мир. Но вот экскурсия закончилась, и мраморный пол, пушистый ковер, позолоченная люстра и зеркала остались за медленно вращающейся дверью.
Маленькие и яркие, словно звезды, бриллианты в ушах американки в лучах солнечного света…
Уже на улице Нина спросила у мамы:
— Ты видела, что у нее в ушах?
Мама только молча взглянула на нее.
Вспомнив, что надо поблагодарить швейцаров, Нина сказала:
— Большое спасибо!
Девочки, в подражание балеринам отведя одну ногу и слегка приподняв подолы платьев, сделали реверанс и, развернувшись, пошли прочь от удивительной двери, которая служила входом в новый, потрясающий мир. И тут до Нины внезапно дошло, что случившееся сегодня в хореографическом училище Большого театра имеет исключительное значение для ее дальнейшей жизни.
Вернувшись домой, они заметили нечто странное. Старуха-дворничиха, завидев их, отвела взгляд в сторону. Насупившись и не переставая лузгать семечки, она деловито подметала двор. Здесь же стояла молодая супружеская пара, проживавшая в одной квартире с Ниной, и дворничиха подошла к ним.
Предложив девочкам остаться внизу и поиграть, пока не спустятся бабушки, мама присоединилась к взрослым. Нина в пол-уха прислушивалась к тому, что говорит дворничиха, и разобрала, что она называет имена Вериных родителей.
— Все это так странно! — донеслось до нее.
Эту фразу Нина слышала и раньше, когда из дома навсегда уезжали люди.
Из подъезда вышла бабушка, и Вера побежала к ней через двор.
Потом появилась Нинина бабушка в небрежно повязанной косынке.
— Идем, Нина!
Девочка не отозвалась. Она прислушивалась к разговору взрослых.
— Что они сделали? — спрашивали молодые супруги.
Дворничиха выплеснула ведро грязной воды на крыльцо.
Не позволив Вере попрощаться с подругой, бабушка завела ее в подъезд.
— Ниночка! Идем!
Пронзительный голос ее, как обычно, звучал немного раздраженно.
Старуха-дворничиха проворчала:
— Я всегда говорила, что с ними не все в порядке.
Нина подняла голову, обежала взглядом скособоченные балкончики и уставилась на окна комнаты, в которой жила семья Веры. Бледные растения в горшках дрожали на ветру. Девочка развернулась, бросилась в объятия бабушки и почувствовала тепло ее тела.
Когда девушка из «Беллера» наконец ушла, небо за окном уже совсем почернело и в гостиной стало сумрачно. Сидя в кресле-каталке, Нина проехалась по квартире, дергая за шнуры, прикрепленные к выключателям. Лампы тускло осветили помещение. Несмотря на то что дело было сделано, Нина не чувствовала облегчения. Настороженность и тревога, беспокоившие ее уже полмесяца, не улеглись.
Она подъехала к письменному столу и, вытащив из кармана ключ, открыла верхний ящик. Нина не заглядывала в письмо со времени первого прочтения. Даже тогда, две недели назад, она лишь бегло пробежала его глазами. (Не в характере Нины Ревской было медлить с принятием решения.) Она медленно развернула лист бумаги, стараясь не смотреть на вложенную в письмо фотографию.
Я решился послать вам это письмо и фотографию после долгих раздумий. Вероятно, вы уже увидели мою фамилию в обратном адресе, возможно, даже вспомнили первое посланное мною письмо, которое я написал тридцать лет назад после нашей встречи. Тогда…
Щелкнул замок. Скрипнула, распахнувшись, тяжелая входная дверь.
— Добрый вечер! — раздался голос Синтии.
Эта жилистая женщина была родом из Вест-Индии. По вечерам она приходила к Нине, готовила ей ужин и задавала неудобные вопросы о здоровье, а днем работала дипломированной медсестрой в центральной больнице Бостона.
Заслышав голос Синтии, который из-за акцента, присущего жителям Карибского региона, казался несколько высокомерным, Нина засунула письмо и фотографию снова в конверт.
— Где вы, милочка?
Синтия часто называла ее милочкой, и Нина воспринимала подобное обращение как шутку.
— Я здесь, Синтия. Со мной все в порядке.
Нина положила конверт обратно в ящик. Было время, когда она сама заботилась о себе, обходясь без этого докучливого внимания… Но все это в прошлом. Уже больше года, как помощь Синтии стала неоценимой: отходя ко сну или принимая ванну, Нина не могла обойтись без медсестры.
Синтия была еще молода и встречалась с мужчиной по имени Билли. Вечерами, когда тот не работал, она ездила к нему. В такие дни, не желая пропахнуть кухней, она не готовила блюда с луком, чесноком, брокколи или брюссельской капустой. Если же смена Билли выпадала на вечер, Синтия не стеснялась в использовании ни лука, ни чеснока.
Нина слышала, как медсестра вешает пальто и несет в кухню пакет с продуктами. Положение было просто ужасным, особенно для человека, который еще недавно считал себя нестарым и вполне здоровым. В современном мире восьмидесятилетние пожилые люди нередко ездят по миру, отправляются в круизы или совершают утомительные пешие прогулки. Но некогда гибкое тело Нины теперь сковала неподвижность. Даже сегодня девушка, присланная устроителями аукциона, при виде Нининых опухших суставов не удержалась и спросила:
— Вы, должно быть, скучаете по балету?
Она выглядела испуганной. Молодые люди часто чувствуют себя не в своей тарелке, видя страдания стариков.
— Я скучаю, — ответила Нина. — Ежедневно я вспоминаю о чудесном чувстве танца.
Синтия опять позвала Нину, «угрожая» пересказать ей события прошедшего дня. Послышались приближающиеся к кабинету шаги. Белые медицинские туфли ступали мягко. Нина положила конверт подальше в ящик стола. Суставы пальцев ныли, когда она закрывала замок крошечным ключиком. Она не почувствовала облегчения. Ведь фотография все еще в столе.
Григорий Солодин увидел объявление на третий день нового семестра. Ему нравилось приходить на работу раньше восьми, когда на кафедре иностранных языков царила тишина, а секретарши еще не открыли главный офис. С полчаса деревянные коридоры, холодные оттого, что отопление по ночам отключалось, утопали в тиши. Никто не мчался вверх-вниз по узкой, стертой посредине мраморной лестнице. Здесь было куда лучше, чем дома, но все же непривычно тихо. Сидя на работе, Григорий мог спокойно почитать газету и выкурить сигарету, не опасаясь, что Эвелина начнет выражать беспокойство о здоровье его легких, а секретарша Карла, с преувеличенной брезгливостью морща носик, напоминать ему, что на территории университета официально запрещено курить. Карла и ее помощник Дейв заявятся в половине девятого и примутся барабанить по кнопкам принтеров и фотокопировальных устройств, которые немилосердно жужжат.
