Тимоти Финдли - Если копнуть поглубже
Такова уж моя мать.
Благослови Господь и ее. Она дала мне жизнь и то, что заменило любовь в мире, который прошел мимо Мейбел и оставил ее несчастной, практически бездетной вдовой, брошенной в пустыне непонимания. «Обмиллионенная», как она однажды выразилась о себе. Обмиллионенная, но одна со своим богатством и с этими бескрайними, насколько хватает глаз, хлопковыми полями. И что со всем этим делать?
Вот они, глаза Мейбел. В них добрые намерения и неусыпная строгость. Они смотрят на Джейн — и в аппарат, которому суждено поведать историю жизни и оставить изображение погибших амбиций в тусклой серебряной рамке.
Джейн отвернулась.
Не надо плакать.
— А почему не надо? — она бросила вопрос в пустоту комнаты. — Почему, черт возьми, не надо? Я только что произнесла реквием по своим родным. Хотя, насколько мне известно, ни один из них по-настоящему не умер.
Джейн посмотрела на фотографию, налила еще вина и вскрыла конверт.
Клауд-Хилл
Плантейшн
Воскресенье, 12 июля, 1998 г.
Ора Ли, дорогое дитя!
Я должна сообщить тебе самую печальную на свете вещь. Умерла твоя сестра Мари Луиза Лоретта Терри…
Джейн закрыла глаза.
Так…
Это было неизбежно.
Нам всем суждено умереть, Джейн.
Да. Но не такими молодыми.
Она опять вгляделась в фотографию.
Прощай.
Джейн встала. Ей было невыносимо оставаться рядом со снимком.
Забрала сигареты, допила то, что было в стакане, захватила бутылку и отправилась на заднюю веранду. Проходя через кухню, махнула Мерси письмом и бутылкой, которые держала в одной руке.
— Плохие новости. Иду на веранду — хочу побыть одна. Расскажу, когда вернусь.
— Конечно, конечно, — отозвалась Мерси. — Сочувствую.
Джейн удалилась на веранду.
Уилл был с Редьярдом в саду.
Не обращая на них внимания, она села.
Уилл отвернулся и пошел через боковую дверь на кухню.
— Мама на меня сердится?
— Что ты, милый, конечно, нет. Просто она получила письмо — плохие новости от бабушки. Давай оставим ее в покое. Возьми пепси. Мы можем поиграть в слова.
— Давай.
Они сели за кухонный стол и принялись играть.
А Джейн налила в стакан вино, закурила, сбросила туфли и, устроившись в шезлонге, снова развернула письмо.
Слава богу, она, по крайней мере, выбрала легкий способ уйти. Безболезненно, сама того не сознавая. Дешевое виски «Старая ворона» прямо из бутылки, — конечно, не из стакана, словно пить из стакана — обычай иностранцев; ничему подобному я ее не учила, но Мари Луиза Лоретта всегда все делала по-своему — и это тоже. Приняла пузырек таблеток, разлеглась на кровати, как королева, включила свою любимую музыку, заснула и умерла.
Ворона взлетела на ореховое дерево — хлопанье крыльев, будто знаки препинания. Конец предложения. Приговор Лоретте — и точка. Говорят, что отсутствие аппетита, или анорексия, — если и не болезнь, то очень серьезное отклонение от нормы. И этот недуг подчинил себе Лоретту, как оккупированную территорию — Лоретта и сама не знала, что сдалась, хотя капитуляция уже состоялась.
Лоретту обнаружил некто Недди Форсайт. Утверждает, что любил ее, но она ни разу не упоминала при мне этого имени. Я не слышала ни о каком Недди Форсайте, пока в тот день — в прошлую пятницу — не зазвонил телефон. В десять утра. Повторяю — утра. Не могу представить, что ему понадобилось в квартире Лоретты в такой час. Но он был там, и именно он нашел Лоретту. Мертвой.
Пришлось туда ехать и ждать, пока он откроет мне дверь, так как своих ключей у меня не было. Достаточно приятный на вид молодой человек, лет на десять моложе Ретты. Речь спокойная, даже любезная. Хорошие манеры. Заметно неплохое воспитание, хотя я не слышала ни о каких Форсайтах в Плантейшне. Вероятно, откуда-то приехал. С Юга или с Севера. Не исключено, что из Нового Орлеана или еще дальше — из Арканзаса. Говорит, как один из нас. Чувствуется мягкость и все такое…
Сиявшее над ореховым деревом солнце вытравило на белом небе все голубое — и на тысячи миль ни одного облачка. Такое небо теперь навсегда, подумала Джейн.
Ворона растопырила крылья и встряхнулась.
Она тоже так считает. Летала там наверху и все поняла. Добрая, старая ворона. Словно знает, о чем письмо, и явилась скорбеть со мной.
Джейн стала читать дальше.
Она лежала на кровати — Лоретта — поверх чего-то голубого — ее любимый цвет, как и твой. Все известные мне женщины семьи Терри обожали голубое. Наверное, дело в цвете глаз или чем-то подобном.
— У меня зеленые глаза, мама, — произнесла Джейн вслух. — Ну, да ладно.
Я сидела с ней одна — пять часов. Совсем одна. Встала только раз — поправить ей подол и снять с нее туфли.
Она так любила хорошую обувь и наряды — Лоретта. Ты же помнишь. Все эти платья и вся эта косметика — бесконечные прически и таблетки. И ее квартира — со всякими там финтифлюшками. И все ее тайные поездки в Новый Орлеан — будто мы о них ничего не знали.
А теперь — этот молодой человек. И сколько их было еще? Помнится, я как-то ей сказала: «Ретта, дорогая, я тебя не понимаю». Разговор происходил то ли два, то ли три, может даже четыре, года назад. Вот тогда я ей это сказала. А чего еще ждать от любящей матери, если ее девочка стала чужой — ничего общего с тем, как ее воспитывали и где она выросла.
И я ей сказала — так и сказала: «Мое дорогое дитя, — столько всякой обуви, а все равно несчастна».
Ни разу в жизни, ни единого разочка она не испытала счастья, сколько бы ни тешила себя этими тряпками и прочей мишурой. Никогда.
Так оно и было, Джейн прекрасно это знала.
А за несколько дней, может быть, за неделю, точно не помню, до того, как она взяла да и умерла, я ей сказала: «Радость моя, посмотри на себя, только посмотри: сорок лет, а худющая как палка — моришь себя голодом, не даешь себе даже переваривать пищу, запихивая в горло зубную щетку, гробишь себя чрезмерной худобой. Ради чего? — спросила я ее. — Почему? Почему? Зачем?»
Я хочу, Ора Ли, чтобы ты знала. И рассчитываю, что ты поймешь. Это не я довела ее до этого. Нет, не я. Она сама с собой это сделала. Но она была моим первым ребенком. А первый ребенок — всегда золотой. Так что я оплакиваю смерть моей золотой девочки так же, как радовалась ее рождению. Она ушла. Она умерла. Я ее потеряла. Но у меня по-прежнему есть ты.
Я каждый день молюсь за тебя. И за нее. И я надеюсь, что ты тоже будешь за нее молиться — за свою сестру Мари Луизу Лоретту. Пойди и поставь свечи, как мы с тобой уже делали раньше. За нее и за меня тоже.
Твоя любящая мать
Мейбел Терри.
P. S. Вердикт коронера: «Смерть в результате несчастного случая».
Джейн сложила письмо, убрала в конверт, выпила вино, налила в стакан еще и закурила.
«Смерть в результате несчастного случая». Что ж… По крайней мере, настоящая причина не названа.
Ворона что-то сказала.
Джейн подняла глаза.
Вот она сидит, самодовольная, — предводительница своего племени, лоснящаяся, великолепная голова в профиль — все помыслы вечно только о безопасности, которую представители животного мира не могут гарантировать ни себе, ни своим детям.
Мы тоже животные, подумала Джейн. Биологически.
Ворона покосилась на нее.
Теперь она меня знает — так же, как я ее.
Мы живы.
А Лоретта умерла.
Ворона что-то снова выкрикнула.
Имя врага. Или, может быть, жертвы. Пища. Жизнь и смерть в одном слове: сова.
Как бы слово «сова» ни звучало по-вороньи.
Джейн улыбнулась. Потом посмотрела на огонек сигареты.
«Поставь свечи, как мы уже делали раньше» — говорилось в письме.
Обязательно.
Два года назад Мейбел единственный раз приезжала из Плантейшна. «Я становлюсь слишком стара для путешествий, — сказала она. — В аэропортах всегда умудряюсь заблудиться. И на этот раз чуть не опоздала на самолет. Благодарение богу, один любезный молодой господин подвез меня на электрической тележке, какими пользуются при игре в гольф. Не потеряла день».
Мейбел гостила неделю. «Я чуть не распрощалась с жизнью от этой вашей навевающей тоску по дому жары, — призналась она. — А ведь надеялась, что здесь, на Севере, такого не бывает». В последний день ее визита они отправились в церковь Святого Иосифа поставить свечи и больше часа не поднимались с колен. Мейбел не переставала молиться, упрашивая Господа, святого Иосифа и Преподобную Деву Марию позаботиться о душах покойного мужа и четверых своих детей.
