Сьюзен Хилл - Миссис де Уинтер
Пришел праздник Рождества, который был таким же странным и чужим, как и все другие рождественские праздники за время нашего изгнания; я уже привыкла к этому и воспринимала это как данность. Мы обменяемся подарками, и я отправлюсь в церковь, чтобы послушать службу на языке, которого не знаю, в остальном же день пройдет, как и все другие.
Я пошла не в какой-нибудь грандиозный собор, где собирается разодетая публика, - не в собор Сан-Марко или церковь делла Салуте; я и в этот день не более обычного была расположена демонстрировать себя публике. Я поднялась рано, вышла из дома, когда Максим едва проснулся, и направилась по улочкам и пустынным площадям через мост Риальто к церкви, которую обнаружила во время своих одиноких прогулок; она приглянулась мне своей тишиной и большей простотой по сравнению с другими церквями Венеции, в ней не было дорогого убранства, своей скромностью она более других походила на настоящую церковь. Сюда никто не придет для того, чтобы на кого-то посмотреть или показать себя, и я проскользну в нее незаметно в своем сером пальто.
Максим в церковь не ходил. Он сказал, что верит лишь в "некоторые истины", и больше я никогда его об этом не расспрашивала. Я не была убеждена в том, что сама по-настоящему верю, мне не хватало знаний в области теологии, хотя я была воспитана в традиционном духе уважения к церковным догматам.
Вместе со старухами в черных пальто, которые держались за руки и еле передвигали ноги, кивая в ответ на безликие улыбки, я вошла в церковь и пробралась в дальний угол, чтобы послушать рождественскую мессу, и, оказавшись среди недавно зажженных свечей и огромных ваз с восковыми цветами, под звуки то возносящегося, то затихающего голоса священника и приглушенного ответного бормотания принялась молиться о том, чтобы избавиться от мыслей и воспоминаний, от людей, которые способны напомнить прошлое, от шепчущих голосов, чтобы суметь все забыть, забыть. Я хотела высказать в молитве благодарность за то, что мы имеем, однако, опустившись на колени, поняла, что не смогу этого сделать, и почувствовала, что во мне нарастает гнев; перед моими глазами появился, как наяву, Коббетс-Брейк, которого я желала всей душой и с которым не могла расстаться.
Я хотела, чтобы мы праздновали Рождество в доме, в нашем доме, чтобы каминная полка была украшена принесенными с мороза большими зелеными ветками, чтобы слышалась английская речь, звучали знакомые рождественские гимны, а на торжественно накрытом столе нас ждали горячие аппетитные блюда. Я терзалась тем, что овладевшая мной тоска не позволяет мне должным образом помолиться и что я просто сижу и безучастно прислушиваюсь к пению, к шагам проходящих мимо меня причастников да звяканью кадильных цепочек и жду, когда все это закончится и я буду свободна.
С лагуны наползал туман, проникая между старыми мрачными домами; зеленовато-желтый, он висел над черной поверхностью канала, и я шла очень быстро, низко наклонив голову. Максим стоял посреди холла и на беглом итальянском, держа в руке бокал вина, вел оживленный разговор с хозяином пансиона.
- Вот ты и пришла, - сказал он, протягивая ко мне руку, и на лице его отразилась радость.
Ну разве я могла не ответить на это, разве могла не броситься ему навстречу, разве могла испытывать к нему какое-либо иное чувство, кроме любви? Разумеется, не могла. Тут же принесли еще бокал, хозяин поцеловал мне руку, и мы пожелали друг другу счастливого Рождества, естественно, на итальянском языке, и я улыбнулась, и все это было совсем не похоже на Рождество.
Однако в моем настроении, как и во всем остальном, постоянно случались перепады, и я считала делом чести хранить свои переживания при себе, чтобы Максим ни в коем случае не узнал, что я чувствую и о чем тоскую. Я привыкла к этому обману, лучшего варианта не было.
И вскоре возобновился размеренный ход нашей жизни, дни проходили в дружественном, приятном общении, мы быстро привыкли к этому причудливому, необычному городу и как бы перестали его замечать; мы могли бы чувствовать себя таким же образом где угодно.
У Максима, судя по всему, тоже появились секреты, иногда я ловила на себе его странный, оценивающий взгляд, он стал больше уделять времени деловой переписке; впрочем, меня это не беспокоило и не удивляло, а, напротив, радовало: это могло означать, что у него есть интересы и за пределами нашего замкнутого маленького мирка.
Весь январь простоял унылый и серый, с темными, рано наступающими вечерами, с колючими ветрами и дождями, которые безжалостно гвоздили лагуну. Вода поднялась и затопила лестницы и пристани, нижнюю часть зданий, залила пьяццу - базарную площадь, зловонный запах щекотал ноздри, когда мы выходили на прогулку, лампы не выключались круглые сутки.
Перемены были связаны не только с появлением солнца после долгих недель мглы и черноты, не только со слабыми, едва уловимыми признаками весны в воздухе, но и с одним совершенно непредвиденным событием. Оно явилось как напоминание о том прошлом, когда я познакомилась с Максимом, прошлом, не содержавшем ничего печального и неприятного, в отличие от другого времени. Оно напомнило о первой любви, о моей наивности и невинности и вновь показало, как хорошо, что Максим тогда спас меня.
Был день моего рождения - день более счастливый, чем Рождество, поскольку Максим всегда старался приготовить для меня не просто подарок, а настоящий сюрприз, который мог бы доставить мне неожиданную, живую радость. В этом отношении он был весьма изобретательным, и я всегда просыпалась в этот день с предвкушением чего-то необычного, как это свойственно детям.
Ярко сияло солнце, и мы вышли из дома очень рано. Мы собирались позавтракать не в пансионе, как делали обычно, а у Флориана, и поэтому отправились через мост к пьяцце; рядом с нами венецианцы торопились на работу, шли женщины с маленькими детьми, мальчишки бежали в школу; небо было лазурно-голубым, как на картинах художников Возрождения; слово "возрождение" показалось мне в этот момент очень подходящим и уместным.
- Новое рождение, новое начало, - сказала я, шагая рядом с Максимом.
Максим улыбнулся, и вдруг я увидела его лицо таким, каким оно запомнилось мне в день моей первой встречи с ним; тогда он сидел на диване в отеле "Лазурный берег", и мне оно показалось каким-то средневековым, лицом с портрета пятнадцатого века, лицом человека, жившего за крепостной стеной города вроде этого, с узкими булыжными улочками. И вот я опять увидела в нем прежнюю значительность, ум и элегантность, он хорошо вписывался в венецианский антураж, хотя и не был носастым, рыжеволосым венецианцем.
Кофе был здесь лучше, чем мы пили в последние годы, настоящий крепкий итальянский кофе, и его вкус возвращал нас в далекие довоенные годы, в те годы, когда еще не наступили времена мучений. В отличие от жидкого, серого, кашеобразного кофе, который мы теперь обычно пили, этот оказался ароматным, крепким и черным, чашки были большие, с изящной золотой каемкой; когда мы расположились - внизу, не снаружи, поскольку было еще довольно прохладно на обитых плюшем банкетках у окна, взмыла вверх настоящая туча голубей, которые облетели сверкающие купола собора Сан-Марко, покружились над массивными львами и вздыбленными лошадьми и вернулись снова на тротуар.
Максим откинулся назад, на лице у него появилось озорное выражение.
- Тебе осталось уже совсем немного, - сказал он, глядя на меня, - тебе нужно распорядиться этим как можно лучше.
Я сразу поняла, что он имеет в виду.
- Что ты намерен делать? - спросила я. - Нам нужно наметить план. Я ведь после этого перестану тебе нравиться.
- Конечно. Я отрекусь от тебя с наступлением полночи и брошу тебя во тьму.
Когда я впервые встретила Максима, в один из тех головокружительных, незабываемых дней, мы ехали на его машине в Монте-Карло, и я в припадке отчаяния горестно воскликнула:
- Я хотела бы быть женщиной лет тридцати шести, одетой в черное атласное платье и жемчужное ожерелье.
Ибо мне казалось, что именно такому возрасту и такому типу светских женщин отдавал предпочтение Максим де Уинтер, я же была тогда слишком молодой, по-школьному неловкой, неопытной и глупой. Тем не менее он женился на мне, как бы я тому тогда ни удивлялась, да и сейчас женат на мне, подумала я, глядя ему в лицо. А женщину тридцати шести лет в черном атласном платье и жемчужном ожерелье он как раз ненавидел и хотел от нее убежать. От такой, как Ребекка. Позже я узнала об этом.
Однако через каких-нибудь пару лет мне будет тридцать шесть. И хотя я никогда не надену черное атласное платье, я разок-другой втайне мечтала о жемчуге, он мне казался благороднее и нежнее других драгоценностей, которые были, на мой взгляд, вульгарными и примитивными.
Возраст не играет роли, я знала, что в какие-то дни я была старше, чем некогда моя мать, может, даже гораздо старше, а в другие редкие дни - как, например, сегодня - я была такой же, как и тогда, когда встретилась с Максимом. Большей же частью я считала себя женщиной скучного, неопределенного среднего возраста.
