Анник Жей - Дьявол в сердце
Машина едет медленно из-за пробок, это дорого обойдется, я бы сказала, безумно дорого, но такси — это моя роскошь. Я люблю ездить по поверхности. Когда ты уже немного пожил, то улицы, кварталы, дома, кафе возникают перед тобой, как оазисы. Обрывки юности, полосы жизни, быстрые воспоминания: в автобусе или в такси передо мной проходит Париж и моя жизнь. В «Балзаре» я обедала с Пьером, «У Леона» я бросила Поля. В «Зеплере» я целовалась с Жаком. В «Монтрее» я отпраздновала договор о продаже. На улице Севр я делала аборт. В «Музыкальном кафе» Франк ждал меня июньским вечером. В «Бодлоке» родился Антуан, в «Бюветт дю Пале» Этьен обнял меня. Мы ужинали с Теобальдом «У Франсиса».
«Регата» иногда проступает из тумана, и в витрине я вижу сломанную куклу.
Осторожно! На счетчике сто франков. Я плачу и выхожу из машины. Когда я замечаю станцию «Пор-Руаяль», впервые в моей жизни звонит мой мобильный.
— Это Розетт Лабер, — говорит тягучий голос.
У меня подкашиваются ноги, я останавливаюсь. Люк отвечает мне через посредника. Боль, которую я испытываю, кажется знакомой, я делаю усилие, чтобы вспомнить, что это за боль, и таким образом ослабляю ее. Я вспомнила! Это смятение души, эту острую печаль я испытывала девчонкой, когда Иветта подглядывала за Шарлем и Лилли.
— Отец Вейсс просит вас извинить его, сейчас Страстная неделя. Он поручил мне передать вам телефон отца Жанти, поскольку вы хотите видеть священника.
Помертвев, я что-то мямлю. Розетт диктует мне телефон отца Жанти, я делаю вид, что записываю его.
— По поводу вашего вступления в «Смиренные» отец Вейсс поговорит с вами после Пасхи.
«После Пасхи или после Троицы», — думаю я уязвленно. Мысль ясна: отцу Вейссу не нравится моя настойчивость. Добровольная служащая желает мне доброго святого праздника Пасхи. Она не подозревает, насколько она права. Мой рак и мои семь лет заключения так ограничили мое существование, что в отсутствие работы, друзей, сексуальной жизни и желаний я стала святой, сама не зная об этом.
Люк — мой единственный порок, но он играет в игру «абонент недоступен».
Не умея пользоваться мобильным, я трачу кучу времени, чтобы разъединиться. Значит, Люк никогда мне не позвонит? В Пор-Руаяле я сажусь на ступеньки, прохожие задевают меня, какой-то человек спрашивает, не нужна ли мне помощь. Я, наверное, сильно побледнела.
— Все пройдет, — отвечаю я.
Брюнет помогает мне подняться. Он ни молодой, ни старый, ни толстый, ни худой, ни высокий, ни маленький. Он похож на всех мужчин, которых сейчас встречают все женщины в Париже, во Франции. Его банальность современна, эти бледные лица производит эпоха, как и эти коротко подстриженные волосы, эту безличную одежду, этот мрачный вид. Прохожий мог бы быть Вейссом, только это не он. Я убираю свой мобильный и бросаюсь вперед очертя голову.
— Извините, пожалуйста, а сколько бы вы мне дали лет?
Человек ошеломленно смотрит на меня. Он торопится, его портфель полон документов, у него срочные встречи, его ждет женщина, он думает, что я ненормальная, но я такая худая и черная, что он не уходит.
— Только не врите, прошу вас.
— Лет сорок, — улыбаясь, уступает он.
— Я страшная?
— Совсем нет.
В качестве постскриптума он добавляет, что ценит мое доверие. С тех пор как у меня рак, я заметила, что 99 % людей очень рады помочь. Готовы доказать свою человечность. Франк ошибался, когда говорил, что все корыстны.
Человек уходит, не оборачиваясь. Женщины, обеспокоенные своим возрастом, не умирают скоропостижно.
«Христос своей смертью попрал нашу смерть», — утверждает Люк, когда я вхожу в церковь. Я во всем хочу убедиться. Страстная Пятница, пятница без? Христос никому не запрещает быть вежливым. Люку наплевать на каждую свою овцу в отдельности, для него важно спасти стадо. Если во Франции, стране куртуазных романов, литературных салонов и бесед, священник и больная раком выпьют вместе стаканчик, это все-таки не преступление?
Я сажусь. Взгляд Вейсса останавливается на мне, перед тем как улететь, словно ночная бабочка. Интересно, нравятся ли ему мои накрашенные губы, кудлатые волосы? Вейсс такой странный тип, что ему могла бы понравиться Мод. Мои сегодняшние духи называются «Особенные»: жасмин, мускус и садовые розы. Тут и святой может впасть в искушение! Я бросила на Вейсса убийственный взгляд, он не дрогнул. На Люке белая риза, его черные «текники», рядом стоят два священника, вдвое старше его. Отправляющие богослужение становятся на колени перед крестом, Смерть сгибает наши спины, Христос и раковые больные стоят лицом к лицу. Последний акт, рукопашная с небытием. Сатана смеется. Земля разверзается, и плоть падает в пропасть. Занавес! В Вильжюифе у верующих есть время подумать.
«Надо ли было Христу пройти через все это, чтобы достигнуть славы своей?» — спрашивает Люк, взгляд его черен.
Никакого света на сцене, полотно закрывает алтарь, ни цветов, ни венков. Отправляющие службу углубились в себя. Очищение, полумрак. Причастия нет, Смерть царит, но триумф ее кажущийся, иллюзорный, Люк знает песнь. Кающиеся молчат. Передо мной ребенок с бритым черепом, как у заключенного. Его мать сдерживает рыдание. Смерть бродит в нашем лагере.
«И к разбойникам причтен», — говорит Люк Вейсс, склонившись над Евангелием. Потом продолжает: «Они распяли его и разбойников, одного по правую, а другого по левую сторону».
Тернии, уксус, крик, раны, кровь, мухи. Страдания Христа, по Люку, — это самый раковый рак, долгая смерть, самая жестокая из агоний, но она отличается тем, что заканчивается так: «Отче! В руки твои предаю дух мой!» Люк напоминает, что «прощение посреди этой смерти подобно источнику жизни».
Я поднимаю голову, мой взгляд превращается в огнемет, Вейсс защищается, как может. Я мечу молнии на сцену. Все трещит, я трепещу.
— Если Ты Сын Божий, сойди с креста и спаси себя самого, — восклицает старец в сутане.
Вейсс резко оборачивается и смотрит на меня так, чтобы я все поняла, раз и навсегда. «И он испустил дух», — вздыхает он, закрывая Книгу в мертвой тишине. Больные падают ниц. Антракта нет, напряжение зрителей на пределе. Затем звучит музыка Баха. Не Джон Элиот Гардинер, а Бах все переворачивает во мне. В кармане я нащупываю украшение, которое понесу на свой вступительный урок. Его мне оставила Мод, убогое сердечко, сердце одинокого привидения.
Люк садится у алтаря. Я прячусь за кем-то, его взгляд опять перекрещивается с моим, я дрожу. Люк кажется подавленным. Я оставляю мое сердце в раздевалке и ухожу из церкви. Не из-за того же, что Христос умер, у ангелочка такой похоронный вид. Он игнорирует меня, словно я не дарила ему «Очи черные». Прочел ли он статью Бурдье? Почему он не звонит? Религия, что ли, ему запрещает?
Толпа расходилась в тишине. В зале Провидения я оборачиваюсь. Христос умер, а мне бы хотелось капельку жизни. Люк пожимает руку женщине. Вместо того чтобы уйти, я стою. Вейсс наклоняется к ребенку. Мое любопытство ненасытно. Я пожираю нежность его взгляда, я фанатка солиста.
Люк Вейсс поднимает голову. Он думал, что я ушла. Треть секунды я видела удивление в его глазах. Потом бурный водопад, берущий начало в его зрачках, полился золотистым потоком. Черная река разлилась, вышла из берегов, пролилась дождем.
* * *Пасхальное Воскресенье. Солнце светило в окно. Она подумала о глазах священника. Полосатый положил лапу на ее щеку, Черная свернулась вокруг ее головы, Сиамка выпрыгнула из постели. У Парижа был принаряженный вид. В зеркале Элка узнала свое прежнее лицо. Она казалась помолодевшей, несмотря на Лабиринт.
Она вымыла волосы и посмотрела на расщелину, которая была у нее вместо груди. И снова ей показалось, что она выздоровела. Абсолютная уверенность, что-то непонятное, тайное предчувствие. Если небо ей поможет, она поможет себе сама. Она будет питаться, ходить, бегать, как здоровая женщина. Вдали звонили колокола. Их перезвон кристаллизировал хрустальное наслаждение. Элка жила, радуясь, что снова оживает.
Потом она бегала в сквере на улице Томб-Иссуар, бегала, как будто при мысли о Вейссе у нее не отнимались руки и ноги, а дыхание не перехватывало. Волнение захлестывало ее. Лицо Люка будет преследовать ее всю жизнь. Тайна лиц! Каждое из них, кажется, обладает ключом для одного-единственного замка. «Сомневайся в движении солнца, сомневайся в самой истине, не сомневайся в моей любви», — пробормотала она. Она повторила фразу Шекспира, чтобы он ее услышал. Каждое облако, каждая ветка воплощали счастье жить вдали от дракона, которого убил Вейсс. «Он положит руки на мои груди», — сказала себе она, забыв, что у нее всего одна. Ее желание рождало обольстительное тело.
Засвистел дрозд. В ней тоже была весна. Бегунье казалось, что она окружена благотворными волнами, и в счастье Элка была чрезвычайно чувствительна. «Очи Черные, будь ты благословен за пение птиц, за свежесть воды, будь ты благословен за дождь и за ветер, за вечер, который спускается», — услышала она свое бормотание. Она бежала быстро. Она бежала молясь или молилась на бегу, кто знает?
