Антон Дубинин - За две монетки
— Cancer? — попробовал было старший от глубин премудрости своей, но не угадал, напоролся на изумленно-сочувственный взгляд: «Товарищ… Вы имеете в виду, что вы… больны?» Пришлось изъясняться жестами: ткнуть пальцем в сторону соседнего столика, где компания как раз ломала красным тварям клешни.
После первой половины кружки — а пиво оказалось неплохим, хотя и жидковатым на Марков вкус — имениннику стало все равно, как именно ест его спутник. А спутник его умудрялся даже раков есть с непревзойденным изяществом, разламывая хитин кончиками пальцев и вынимая полосочки мяса, не замарав ладоней. Марко лихо разгрыз толстый хвост этой жирной речной креветки, высосал содержимое, в очередной раз вытер руки о платок. Подумаешь. Не все же должны даже груши и яблоки есть маленькими кусочками, вилкой и ножом, предварительно изящно их очищая, как всегда делает брат-лектор… Вон Джампаоло, скажем, ест как ему удобно, откусывая большие куски, отпуская шутки — мол, по его салфетке можно легко узнать, что сегодня в Санта-Марии подавали на ужин. А Джампаоло притом — отличный человек и бывший приор. То, как человек ест — это его личное дело. Не роняет куски еды на штаны и не вытирает руки о скатерть — уже хорошо. Да здесь и скатерти-то нет. А кусок рачьего хвоста, подтвердивший закон земного тяготения, упал, в любом случае, не на штаны, а на пол, где и так что-то весело хрустело.
Гильермо поднял пивную кружку, созерцая товарища сквозь желтоватую жидкость. Темно-карий глаз сквозь толщу пива был совсем черным, светлым, сияющим.
— Ну что же, Марко… С днем рождения тебя! Счастливого года!
Стекло глухо стукнуло о стекло, бар отодвинулся и скрутился в воронку, все было хорошо. Все было очень, очень хорошо, я дома, думал Марко, поглощая мясные пирожки, холодные вареные яйца, разрезанные напополам и залитые майонезом, и медленно начиная пьянеть. У меня настоящий день рожденья. Я во всамделишной Москве, в миссии. Я пью пиво в баре. Я, в конце концов, существую.
Когда заканчивалась вторая кружка, Марко услышал собственный голос, пересказывающий собрату старый анекдот от Симоне — про двух пьяниц в баре; Гильермо из милосердия улыбался. Когда началась третья кружка, Марко понял, что говорить вообще не обязательно, и так хорошо — так даже лучше, тихо слушая шум большого города, шум чужого языка, который мог бы быть родным, фоновый шум широкого мира, в котором он, Марко, в свои 25 лет — вовсе не центр, а маленькая частичка, камешек на берегу океана, и это как раз самое лучшее.
С глубоким изумлением компаньо фра Гильермо узнал, что в баре нет туалета. Этим новым знанием он поделился с Марко; Марко недоверчиво переспросил — причем так же нелепо сформулировал вопрос: мол, где уборная-то — и получил тот же смущенный ответ, сразу на двух языках. Зачем-то извинившись, он двинулся в ночь и едва не забыл балалайку — официант, еще первый, усатый, догнал и любезно напомнил — «Балалаечку-то забыли, товарищ» — и радость медленно начала перегорать в прежнюю неловкость.
Уже на улице Марко осознал во всей полноте, что три кружки пива просятся наружу, и просятся весьма активно. Начать знакомство с Москвой с того, чтобы помочиться в подворотне? Чего-чего, а подворотен тут достаточно, если свернуть с проспекта, замаячит с десяток роскошных перспектив! Однако воплотить этот план, который он не раз воплощал во Флоренции и у моря, мешало ему не почтение к родине предков и даже не перспектива встречи с полицией, а присутствие компаньо фра Гильермо. Смешно сказать: Марко, парень из большой семьи, не стеснялся никого на свете уже лет с пяти; в 16, конечно, несколько стыдился перед своей первой девушкой, по крайней мере в лицее врал ей, спеша в уборную, что хочет помыть руки — но такие незамысловатые эвфемизмы никого не обманывали, просто создавали необходимую условность, фигуру речи, принцессы не ходят в туалет, а те, кто за ними ухаживает, тоже не должны бы так поступать. В 12 лет Марко с братьями летом соревновался, кто дальше пустит струю, и, помнится, завоевал почетное третье место, уступив лишь Филиппо и Паоло и далеко обставив Симоне, который этого ему долго не мог забыть — «Ну, ссать ты здоров, конечно, а вот в беге против меня не годишься»…
Но при одном воспоминании, как ужасно было в туалете аэропорта всего-то нынешним утром, Марко сковывал столбняк омерзения.
Компаньо фра Гильермо, похоже, было проще жить на белом свете.
— Марко?
— Мм…
— Не знаю, как ты, а я бы не отказался сходить в уборную. Что за кошмар — бар без туалета! Смотри, там наверху вроде бы еще кафе? Пойдем, спросим, нельзя ли…
— Идите… иди, — под синим фонарем если покраснеть, то станешь коричневым. — А я не хочу, правда. Я тут подожду.
— Тебе точно не нужно? Здесь, как я понял, уважительно относятся к приезжим.
— Нет же! Я подожду.
Откуда знать, зачем он сказал такую глупость? Однако сказал — значит, сказал; да будет слово ваше «да, да» и «нет, нет»… Нет, не хочу я в туалет. Вот и стой теперь, как полный болван, созерцай ночной проспект. Из дверей бара выкатилась, смеясь, парочка — парень и девушка… нет, не парочка, а целых два парня и девушка, и все трое, смеясь, стали отплясывать на тротуаре подобие «ча-ча-ча», совершенно не согласующееся с лившейся из дверей музыкой. Усатый официант, выглянув им вслед, пригрозил милицией, но ничего особенного не предпринял, а остался стоять, вполне удовлетворенно созерцая танец. Девушка была лихая и хорошенькая, с длинной русой косой, которая закручивалась вокруг ее плеч при резких разворотах. Минут через пять официанту наскучило ждать, он уже нешуточно турнул танцоров, и они — «Ну, прощай, папаша!» — умчались прочь, в сторону Арбата. Жалко — на них было приятно смотреть, и они по крайней мере отвлекали от… Из «Жигулей» тем временем выполз очередной пятничный пьяница, молодой парень, какой-то весь растрепанный, разухабистый и изрядно навеселе; едва не задев Марко плечом, он прошагал мимо до ближайшей тени — и оттуда послышалось радостное журчание… вскоре прерванное громким милицейским свистком. Сурово тут у них, хорошо, что я не пошел туда же и за тем же, переступая с ноги на ногу, думал Марко — и был почти счастлив, когда увидел наконец легкую светлую фигуру, выходившую из дверей расслабленной походкой того, кто получил, чего искал. Стоять было уже совсем нелегко.
По этой самой причине на обратном пути до метро — на этот раз ближайшей станцией оказалась «Арбатская» — вечерняя Москва для Марко смазалась и потеряла всякое содержание. Стоически дотерпеть и притом не подать вида, и не пританцовывать в метро.
Взлетев на третий этаж, Марко ринулся в туалет так быстро, как только позволяли ему остатки чувства собственного достоинства, и провел там довольно много времени: заодно решил сполоснуться в душе. Хотя бы чтобы найти для своего отсутствия более благовидный предлог. Чччерт, ведь то же самое было в лицее с Франческой — «Слушай, подождешь меня? Я пойду руки сполосну…» Марко злобно оскалился на свое отражение в зеркале и начал так растираться полотенцем, что на коже оставались красные полоски. Однако когда перестала шуметь вода, эти странные звуки, которые сперва казались ему шуткой восприятия, шуткой трех кружек пива, сделались совсем реальными: он не сошел с ума, из комнаты слышалась… музыка? Легкая мелодия, перебор струн, будто Симоне тихонько подбирает своих «Цеппелинов», скрестив ноги на ковре у кровати. Тихие стеснительные звуки, обретающие с каждым мигом все большую уверенность.
Почти паникуя, Марко выскочил из уборной, на ходу влезая в футболку. Картина, которую он увидел, была для него самой неожиданной на свете, хотя что может быть проще, если в комнате есть инструмент и есть человек: предположить, что человек играет на инструменте… Но все равно Гильермо, который, поджав под себя босую ногу, сидел на кровати и касался струн балалайки, был страннее всего, что Марко видел за сегодняшний длинный и наполненный странностями день.
— Таааак… Это у тебя что, милая? — Гильермо сосредоточенно хмурится, он так увлечен, что не замечает спутника, он занят инструментом, подкручивает колки и разговаривает только с ним — или с самим собой, напевая по-французски под треньканье трех струн. — Понятненько. Попробуем еще раз? Все очень просто, да, все очень просто! Chantons et buvons, а ce flacon faisons la guerre… Chan-tons et buvons… нет, вот так: Chan-tons et buvons, mes amis, buvons donc![12]
— Ты умеешь на ней играть? — все, что получается спросить, глядя широченными глазами от двери уборной. Распутанный саван балалайки, как погребальные пелены Лазаря, никому не нужный, валяется на полу.
Гильермо поднимает взгляд, улыбается — как будто даже смущенно. Есть ничего не значащие моменты, которые, ты твердо знаешь, ты будешь помнить всю жизнь. Яркий взгляд, настольная лампа, твой день рожденья, балалайка в красных завитушках на деке.
