Мари-Бернадетт Дюпюи - Сиротка. Нежная душа
Лора была бы поражена, узнай она о том, что случилось с ее супругом, которого она считала умершим и похороненным. Отогнав выстрелом волков, Жослин надел снегоступы и углубился в лес. Он продвигался вперед наобум, как одержимый. В те времена он был крепким и выносливым. Мужчина хотел покончить жизнь самоубийством, но не смог. После изнурительного перехода он укрылся в ветхой, всеми забытой лесной хижине. Ничто не могло побороть инстинкт самосохранения. В хижине было достаточно дров, и он развел хороший огонь. Анри Дельбо научил его нескольким приемам, и теперь Жослин знал, как находить пищу на Крайнем Севере: например, срывать почки бузины, которые очень питательны, варить себе напиток из сосновых ветвей. Теперь Жослин все вспомнил и применил на практике. На второй день ему удалось поймать в силок зайца, и он зажарил его на углях. Благодаря пище к нему понемногу вернулись силы, однако кошмарные видения и укоры неумолимой совести все так же будоражили его ум, стоило ему смежить веки. Терзаемый раскаянием, больной от стыда, он отправился в обратный путь. Смерть Лоры стала навязчивой идеей. И ему придется похоронить ее, свою обожаемую супругу, красавицу Лору… Вернувшись, он понял, что самое страшное свершилось. По крайней мере, он так подумал, поскольку не имел возможности узнать правду: Анри Дельбо спас молодую женщину и увез ее к себе на санях.
Ни одно из трех действующих лиц этой трагедии так никогда и не задалось вопросом, кто же покоится в могиле под крестом в тех диких землях, на берегу реки Перибонки.
Анри Дельбо мог бы поклясться, что похоронил Жослина Шардена, поскольку мертвый мужчина был одет в похожую одежду. Волки полакомились его плотью, да и выстрел в лицо сделал его неузнаваемым. Возле трупа было только ружье, которое Дельбо забрал с собой. Оно до сих пор хранилось в хижине Талы, матери Тошана.
Что до Лоры, то она пообещала себе будущим летом совершить паломничество к могиле, которую Эрмин, юная супруга Тошана, украсила полевыми цветами.
Снова загремели аплодисменты. Директор и врач сквозь шум объявили, что пансионерам пора укладываться спать.
— Вам нехорошо, мсье Эльзеар? — спросила главная медсестра санатория. — Вы плачете? В этом нет ничего постыдного! «Ave Maria» — это так прекрасно…
Жослин вернулся к реальности. С той зимы прошло семнадцать лет, и теперь он страдал безжалостной болезнью — туберкулезом. Это страшное заболевание называли также чахоткой: больные теряли силы, пребывали в подавленном состоянии духа и чахли на глазах. В этом санатории, как и в других профильных заведениях, прогрессирование болезни, что в большинстве случаев заканчивалась смертью, пытались сдержать с помощью обильной пищи с преобладанием мясных и молочных блюд и благотворного воздействия прохладного чистого воздуха. Однако справиться с недугом медицина была не в состоянии[21]. И все же у пансионеров санатория была хоть какая-то надежда, основанная на заботливом и тщательном уходе, который они тут получали.
Эрмин еще раз поблагодарила своих слушателей ласковой улыбкой и направилась прямиком к маленькому Жорелю. Мальчик смотрел на нее с безграничным восхищением.
— Тебе понравилось? — спросила она.
— Да, мадам, очень понравилось. Мне не было грустно, когда вы пели. А вдруг ваш голос поможет мне выздороветь!
— Это наилучшая из похвал, которую я когда-либо слышала, малыш! — ответила взволнованная до глубины души молодая женщина.
Эрмин смотрела в блестящие глаза Жореля и не замечала, как жадно взирает на нее сидящий рядом с мальчиком мужчина. Жослин затаил дыхание, потрясенный тем, что дочь находится так близко. Она казалась ему сказочным существом, таким прекрасным, что он, поддавшись порыву, протянул руку и погладил ее по волосам.
— Мсье Эльзеар, не пугайте нашу дорогую гостью! — сделала ему замечание медсестра. Жослин опустил руку.
Эрмин от неожиданности отступила на шаг назад и посмотрела на незнакомца, сделавшего такой неуместный жест. Мужчина был еще не стар, ему едва исполнилось пятьдесят. На нем болтался клетчатый халат, шею обвивал шелковый платок. Бледное лицо его казалось очень худым. Отсутствие усов и бороды, редкое для мужчины того времени, подчеркивало его болезненный вид.
— Прошу простить меня, мадам, — тихо сказал Жослин. — Я не хотел вас обидеть.
— Ничего, — ответила Эрмин, смущенная смирением в его голосе.
В его карих глазах она прочла глубокую тоску и что-то вроде паники. Похоже, он переживал сильные душевные муки. И очевидность этого пугала… К счастью, подбежала Шарлотта:
— Эрмин, малыш сильно плачет! Думаю, он проголодался. Я пробовала его укачать, но он сосет пальчик!
— Иду! — ответила молодая женщина. — Хотя, скорее всего, у него колики, потому что кушал он совсем недавно.
— У вас есть ребенок? — спросил Жорель.
— Да, маленький сын! — воскликнула Шарлотта. Она хотела порадовать мальчика, которого ей было так жалко. — Мы зовем его Мукки, но настоящее его имя Жослин.
Медсестра помогла Эльзеару Ноле встать со стула. Состояние пациента ее всерьез беспокоило, он дрожал всем телом.
— Идемте, мсье Эльзеар, вам нужно поскорее лечь в постель и отдохнуть, — энергично заявила женщина. — Простите его, мадам! Нашим пациентам нечасто выпадает такая удача, как сегодня вечером: посетители к нам заглядывают редко, что уж говорить об артистах…
Жослин Шарден не сводил с Эрмин растерянного взгляда. Если сейчас он вернется в свою комнату, то больше никогда ее не увидит — свою дочь, плоть от его плоти. И он изо всех сил упирался, сводя на нет усилия медсестры.
«И она уже мама, у меня есть внук! — думал мужчина. — Если она окрестила своего сына Жослином, может, она и не испытывает ненависти к собственному отцу. Несколько слов — и она узнала бы, кто я. Но я не смогу ни обнять ее, ни расцеловать ее милое лицо. Я не хочу причинить ей вред, передать болезнь, от которой сам скоро умру! Она не должна знать… Хотя, быть может, она и сжалилась бы надо мной…»
Голова у Жослина закружилась, и он пошатнулся. Одна из монахинь поспешила на помощь медсестре: удержать высокого пациента, который, несмотря на худобу, был довольно крепок, оказалось делом непростым. Эрмин, подарив Жорелю еще одну дружескую улыбку, скрылась в кухне. Сестру Викторианну она застала в весьма плохом расположении духа.
— Я чуть не оглохла от криков твоего сына! А мне еще надо собрать гору посуды, перемыть ее, продезинфицировать. Работа няньки не по мне! Хорошее дело — распевать песенки, но когда ты — мать семейства, надо иметь больше сознательности!
— Простите меня, сестра! Я вам помогу, — сказала молодая женщина, хотя при других обстоятельствах подобные жалобы вызвали бы у нее улыбку.
Однако и ей пришлось приложить немало усилий, чтобы успокоить Мукки. Как только мальчик уснул, она бросилась на помощь сестре-хозяйке, которая уже пристроила к делу Шарлотту и Бадетту. Журналистка согласилась с радостью, она словно хотела показать, что знакома с порядками в этом заведении. Ее готовность помочь была весьма трогательна.
— Надевай-ка фартук, — приказала сестра Викторианна Эрмин. — Ты и так уже запачкала свою красивую юбку. Надо сказать, ты слишком хорошо одета для супруги дровосека. Как твоему мужу удалось купить тебе меховую шубку?
— Я все вам объясню, — отвечала молодая женщина. — Но позже.
Стоявший в кухне шум не располагал к разговорам. Свистел чайник. Срочно призванная на кухню уборщица перемывала сложенные в цинковые тазы суповые миски и столовые приборы, перед тем как ополоснуть их жавелевой водой.
— К завтраку столовая должна быть безукоризненно чистой, — повторяла пожилая монахиня, переходя от одного шкафчика к другому. — Санаторий переполнен, и мне придется встать на рассвете, чтобы добиться хотя бы видимости порядка. А еще мне надо приготовить постели для тебя и девочки!
— Мне хватит и постеленного на полу матраса, — заверила ее Эрмин. — Я не хочу добавлять вам работы!
Молодая женщина перетирала посуду. В просторной кухне пахло влажным бельем и слегка — овощным супом и теплым молоком. Бадетта, сновавшая взад и вперед между столами, наконец объявила, что совершенно выбилась из сил.
— Сестра, Эрмин! Я иду спать. Только что пришли сказать, что поезд отправится дальше в шесть утра, поэтому нужно быть готовыми с рассветом. Я очень рада, что мне довелось провести вечер в вашем обществе в этом учреждении, о котором у меня сохранилось столько воспоминаний, поверьте, очень рада! До завтра!
— Спасибо, Бадетта! И до завтра! — вздохнула молодая женщина, которая тоже очень устала.
— Позвольте поцеловать вас в знак благодарности за ваше чудесное пение, — ласково попросила Бадетта.
Эрмин с радостью согласилась. Эта женщина была намного старше ее, но иногда вела себя простодушно, как ребенок. Эрмин ощущала к ней искреннюю симпатию и доверие. В Бадетте она угадала милосердную душу и человеколюбие, расцветавшие при первой же возможности. Звонкие поцелуи порадовали ее, потому что на душе у Эрмин было грустно. Мысли ее полнились эмоциями и впечатлениями. Она вспомнила лица кое-как устроившихся в столовой пассажиров поезда, улыбку маленького Жореля, чей бледный лоб окружали каштановые кудряшки. Потом — сломанные сосны, лежащие поперек железнодорожных путей, и свое прибытие в санаторий.
