Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке
Обуреваемый такими мыслями, Олави решительно направился к окраинным улицам города. Он быстро достиг одной из тех улиц, где в тесных номерах пенятся бокалы, девицы сидят на коленях у своих гостей и люди служат службу самому ненасытному из богов.
Летний вечер был светлым и тихим. Дневные шумы умолкли, улицы были пустынны. Казалось, для всех наступило уже воскресенье и только он, не покончивший с будничными делами, идет на работу.
Не останавливаясь, будто ему нужен был другой адрес, Олави прошел мимо высокой узкой двери с окошечком посредине. Но что-то затеснило, застучало у него в груди и заставило вернуться. Раздосадованный, он почти бегом устремился к двери и отчаянно постучал.
Никакого ответа. Олави казалось, что тысяча глаз смотрит ему в спину. Ему захотелось убежать от этих насмешливых глаз, но вместо этого он постучал снова — громко и истерично.
Прошла мучительная минута, прежде чем за дверью послышались быстрые шаги и распахнулось окошко.
— Hva' ä' de' för en drummel[6] — крикнул резкий женский голос. — Bråskar de'? Packadej i väg, din slyngel, och de' på eviga minuten![7] — И окошко с треском захлопнулось.
Кровь бросилась в лицо Олави. Ему захотелось уцепиться за дверь, сорвать ее с петель, разнести все эти строения и сравнять их с землей.
В окнах появились удивленные лица. Он почувствовал себя преступником, затеявшим кражу со взломом средь бела дня, и бегом бросился в центр города.
Там его снова охватило раздражение.
— Что я, мальчишка, что ли? — возмущалась его оскорбленная гордость.
Вдруг он увидел извозчиков, выстроившихся в длинный ряд.
— Не желаете ли? — оборачивался к нему то один, то другой.
— Нет! — Их лица казались ему слишком добродетельными.
В самом конце ряда он увидел такого, какого искал: толстая красная физиономия, наглые бегающие глазки.
— Знаю, знаю! — фамильярно подмигнул тот. — Нужны красотки. За деньгами не постоите, верно?
— Да!
— Сделайте одолжение, садитесь!
Улица грохотала. Казалось, она воздавала ему по заслугам.
Извозчик свернул к воротам, въехал во двор, соскочил с козел и постучал в окошечко рукояткой кнута.
— Flickorna ä' int' hemma nu![8] — послышалось в ответ, и окошечко захлопнулось.
— Везите меня хоть к черту в пекло, только вон отсюда! — закричал Олави.
— Зачем же так уходить, коли уж приехали, — решил извозчик, выехал на улицу и галопом помчался в другой двор.
Олави остался возле коляски. Он снова услышал стук… потом звучный голос, доверительное перешептывание этого голоса с извозчичьим басом.
— Ясно… молодой… за деньгами не постоит, — заверял бас.
Олави вспыхнул. Что он — бык на ярмарке, которого продает краснорожий извозчик? Он хотел уже крикнуть извозчику, чтобы тот вернулся, но дверь приоткрылась.
— Все в порядке! — сказал извозчик, блестя глазами.
— Добрый вечер, stig in, var så go'![9] — лукаво улыбнулась молодая, довольно изящно одетая девица, выходя навстречу Олави.
Он вошел в переднюю, из нее — в небольшой зал. Резкий запах духов подействовал на него почему-то успокоительно.
— Садитесь! Что это вы такой серьезный? Милашка бросила… изменила, может?
— Да, как это вы угадали? — с облегчением воскликнул Олави. Какое счастье, что девица такая веселая и болтливая! И он сам почувствовал непреодолимое желание болтать, болтать и лгать — иначе он не сможет усидеть здесь ни минуты.
— А чего тут угадывать? Вы всегда являетесь к нам, когда ваши милые вам наскучат… а с ними вам почти всегда скучно… Она была красивая? — спросила она, подмигивая.
— Конечно, красивая, — почти такая же, как вы!
— Ха-ха-ха, — расхохоталась девица. — А она вас… целовала?
— Нет, нет, как можно!
— А вы ущипнули за щеку какую-нибудь другую девушку и получили отставку?
— Удивительно, какая вы догадливая! Я именно ущипнул. Ущипнул и, кажется, еще шлепнул. И этого было достаточно.
— Вот они — эти ваши девушки из порядочных семей! Уж до чего они носятся со своей любовью! А ее — этой любви — хоть пруд пруди, до самой смерти хватит.
Они оба рассмеялись.
— Что вы предпочитаете? Шерри? Мадеру? Портер? Я предпочитаю шерри.
— Все! — воскликнул Олави.
— За все — двадцать! — засмеялась девица, взяла деньги и исчезла.
«Чем это кончится?» — думал Олави, довольный тем, что комнатка чистая, обставленная почти со вкусом, а девица — разговорчивая.
Появились бутылки и стаканы.
— Scool![10] — подняла свой стакан девица, кокетливо и призывно глядя на Олави.
Они выпили — Олави впервые в жизни. Казалось, вся горечь и беспокойство, томившие его, угасли и утихли под воздействием шерри.
— Вы первый раз в нашем монастыре? — засмеялась девушка, подмигнув.
— Первый. — У Олави точно кусок в горле застрял. — Вам налить? — спросил он поспешно.
— Mjuka tjänere![11] — Стаканы звякнули.
— У вас есть папиросы?
Оба закурили. Девушка развязно откинулась, положила ногу на ногу и стала пускать дым кольцами.
— Разве это не чудное заведение? — смеясь говорила она. — Всеобщий госпиталь — только глупое государство не может догадаться дать нам бесплатное помещение. Вы приходите сюда больные, озабоченные, издерганные, а уходите здоровые и довольные. Не так ли?
— Пожалуй…
— Так и есть, черт подери! Как бы вы без нас обходились? Подохли бы, как ерши на суше. А всё мы — хуже других. Ох уж эти женщины из хороших семей! Тут вот каждый день ходит мимо нас асессорша — важная, гордая, точно флюгер, а старик ее…
— Поговорите о чем-нибудь более веселом! — попросил Олави и вынужден был снова залить стаканом шерри поднимающееся в нем беспокойство.
— О веселом?.. Ваше здоровье!.. Да, да, вам все подавай веселенькое. Может, мне спеть или посвистеть? Вы любите песни?
— Люблю, но только пристойные.
— Ах пристойные, — fint ska' de' vara![12]
Кровать и кушетка, кровать и кушетка —
Разве это не мебель?
Кровать и кушетка.
— Hva' sa'? Годится?
— Пожалуй, годится! — Олави развлекала легкая плясовая мелодия песни.
Простынь, простынь, простынь и подушка.
Тонкая простынь, мягкая подушка,
А на подушке — подружка.
Олави невольно рассмеялся.
Потом опять пошли разговоры, смех, истории, — девушка не закрывала рта. Стаканы звенели, комната наполнялась дымом.
— Господи, как жарко! Пойду переоденусь.
Девушка встала и скрылась в соседней комнате.
— Дело идет! — улыбнулся Олави, вяло прислоняясь к спинке дивана и выпуская синие кольца дыма. Но он не чувствовал себя достаточно свободно.
Девица появилась, кокетливая и легкая, в светлых туфельках, с почти обнаженными руками, одетая в тонкую, светлую вышитую сорочку.
— Ох! — вырвалось у Олави.
— О-ох! — игриво передразнила его девушка. Она скользнула мимо Олави, бесстыдно и грациозно поставила ногу на диван и наклонилась. Улыбаясь, она дерзко и выжидательно глядела на него своими жгучими глазами.
Олави смутился. В девушке было что-то от человека и от животного, ангельское и рабское одновременно. Она пленяла и возбуждала. Но уже через несколько мгновений жгучие, жадные глаза и запах шерри, ударившие ему в лицо, вызвали в нем отвращение.
— Садитесь и пейте. Я не хочу ничего другого! — Порывисто схватив бутылку, он наполнил стаканы.
— Ого! — изумилась девушка, и глаза ее округлились. — Вы пришли сюда выпить?
— Да!
Девушка спустила с дивана ногу. Ее лицо выразило не то досаду, не то насмешку.
— Вот так мужчина! Все бы так — пили и платили, а не… Вы первый такой — ваше здоровье!
Она выпила, продолжая насмешливо улыбаться. А потом положила руки на стол, облокотилась и долго разглядывала сидящего на диване Олави. Она смотрела и смотрела, а он курил, не выпуская изо рта папиросы.
Девушка забилась в угол дивана и заговорила пьяным голосом:
— Почему вы такой — при вашей-то внешности?.. Я не из-за денег. Вы не понимаете, что я люблю вас? Вы думаете, «девицы» не могут любить? Могут, и еще как — больше других! Позвольте мне любить человека — на скотов я вдоволь нагляделась. Оставайтесь на всю ночь…
Олави передернуло.
— Пейте! — воскликнул он. — Пейте и не говорите глупостей!
Но отвращение превратилось в мучительную печаль, почти в жалость:
— Я не могу остаться, мне скоро пора. Давайте лучше выпьем!
— Выпьем! — крикнула девушка, встала и опустошила стакан.
— Здесь надо пить. — Она бросилась на стул. — Пить утром и вечером, пить ночью и днем… без этого здесь никто не выдержит. Весь мир полон мерзавцев… Фу, какая я!
