Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке
— А вы еще не забыли? — усмехнулся Олави. — В этом повинен «Амур» господина Ханссона. Что было делать, если «Амур» не посчитался с правилами хорошего тона и повалился прямо на вас? Пришлось броситься вам на помощь, не спрашивая разрешения.
Он сказал это так весело, что дама рассмеялась.
— Ваш муж любезно пригласил меня в ваш дом, а вы, сударыня, ради этого пустяка оказали мне, необразованному сплавщику, дружеский прием. Дело было и прошло, и я не забываю о своем положении.
Дама посмотрела на него с упреком:
— Почему вы говорите о сплавщике, о необразованности. В ваших устах это звучит скорее вызывающе и насмешливо, чем смиренно.
— Правда? В таком случае прошу прощения — я не хотел этого. И я благодарю вас, мадам, за то, что вы говорите со мной так, будто здесь сидят не сплавщик и изысканная дама, а просто два человека.
— Именно так — два человека!
Олави бросил на нее быстрый, пытливый взгляд, и уголки его губ снова дрогнули — высокомерно, насмешливо и дерзко.
— А что до тех вещей, — заговорил он совсем другим тоном, — с которых мы начали, то они тоже касаются только двух человек, и третьему лицу здесь говорить не о чем. Вы утверждаете…
Он понизил голос почти до шепота: в купе вошел кондуктор, чтобы зажечь лампы. Их мягкое пламя осветило холодное дерево, в купе, казалось, стало теплее, а в вагоне — уютнее…
— По-моему, — почти горячо продолжал Олави, — это решающее обстоятельство всей нашей жизни, от которого наша судьба зависит так же, как урожай от погоды. Но об этом не принято говорить.
— Почему же нет, если это правда?
— Дело не в правде, мы, как благовоспитанные дети, тешим себя рассказами об аисте, который приносит нам братьев и сестер, — продолжал он насмешливо. — Мы превращаем любовь в малое послушное дитя. Мы растим и дрессируем его, как щенка, — простите за такое сравнение, — чистим, причесываем, учим хватать сахар и благодарить… потом надеваем ему на лапы войлочные тапочки, повязываем на шею красный бант, выводим на улицу и отдаем поводок первому встречному: гляди, будущий повелитель, кого тебе придется любить до самой смерти!
Дама кусала губы, чтобы не рассмеяться.
— Может быть, вы преувеличиваете?
— Может быть. Простите, если оскорбил ваши чувства. И все-таки я должен сказать, что это дитя водит нас, а не мы его. Мы горды, как боги, но любовь заставляет нас пресмыкаться. Мы, мужчины, сильны как львы, но слабая девушка может одной только прядью волос погубить нас. А вы, женщины… но об этом не мне говорить.
Поезд несся через мост — голоса собеседников потонули в грохоте колес.
— Это ваше собственное убеждение, — послышался снова возбужденный голос Олави, — или вы говорите потому, что так принято?
— Конечно, мое убеждение, — горячо ответила дама.
— В таком случае позвольте вас спросить, какая нам от этого польза? Та, что мы краснеем, раз нас учили краснеть? Или та, что наши губы произносят «нет», хотя глаза кричат «я хочу!»? Разве мы, несмотря на все общепринятые слова, не готовы на что угодно, когда приходит «то, настоящее»? Разве мы не становимся беспокойными, как стрелка компаса, когда стремимся к тому, чего жаждет наше сердце?
Дама смотрела испуганно: таких речей она еще никогда не слышала. «Что это за человек и чего он хочет? Зачем я стала разговаривать с ним о таких вещах?»
Конечно, бывают случаи, которые позволяют говорить так, как вы сейчас говорите, — сказала она, словно уклоняясь от удара, — но это не относится ко всем. Большинство людей подавляет свои мимолетные чувства, зная, что так лучше.
— Почему же лучше? Потому, что так велено? — воскликнул Олави.
Поезд подошел к станции и остановился. В вагон ввалилась партия рабочих. Дама вздохнула с облегчением. Но рабочие, заметив, что купе занято, отправились в другой вагон.
— Я снова вас оскорбил, — сдержанно сказал Олави. — Но вы не судите по себе. Если вы счастливы в браке, то почему мы не можем говорить на эту тему, не думая о том, что вы замужем, а я холост, говорить просто, как два человека.
— Да, да, конечно, — ответила дама, но беспокойство ее нарастало. «Неужели он о чем-то догадывается? Не намекает ли он? Мне кажется, в его голосе звучит насмешка».
— Я никого не хочу обижать или осуждать, — продолжал Олави. — Но можно ли молчать, глядя, как сотни людей, точно рыбы в сети, устремляются в брак, а этот брак губит их счастье? Или, может быть, вы считаете, что сети и есть настоящее место для рыбы, раз они находятся в воде?
— Вы не должны так говорить! — страдальчески воскликнула дама. — Ваше сравнение хромает, и не только хромает, оно совершенно неверно! Поймите, что я и тысячи других уважаем брак и не считаем его могилой для счастья!
Олави посмотрел на нее почти сочувственно.
— Я понимаю, но почему вы снова говорите о себе? Я думал, — продолжал он, понизив голос и почти гипнотически глядя в глаза даме, — я думал, вы лучше меня поймете, даже согласитесь со мной. Ведь вы, женщины, находитесь в еще худшем положении, чем мы, мужчины. Я думал, что вы, чувствующие более тонко и ожидающие большего, больше и разочаровываетесь.
— Вы смеетесь над нами? Вы нарочно меня мучаете?
— Нет, конечно. Ведь брак — это и есть самая жестокая насмешка, — говорил он низким, проникновенным голосом. — Скажите, мадам, разве у каждой девушки нет «идеала», о котором она мечтает? Разве она не ждет от брака того великого и священного, о чем трепещет все ее существо?
— В этом вы правы! — мягко отвечала дама. — Но это девичьи мечты, они редко сбываются.
— Редко сбываются? Разве не каждый из нас хорош — и трясущийся старец с высохшим телом, и какой-нибудь грубый, неотесанный чурбан? Ведь мы, мужчины, — божественного происхождения, мы все сплошь идеалы!
Он сказал это так холодно и резко, что даму затрясло.
— Вы живете с этим своим «идеалом», точно путешествуете в коляске с незнакомым вам человеком, сложив здесь и все свои пожитки. Вы сидите и беседуете о погоде, о пейзаже, потому что больше вам говорить не о чем. Но коляска катится, она на рессорах. Со временем появляются дети, хотя вы не всегда понимаете, как у вас с этим почти незнакомым попутчиком могут быть дети.
Он проницательно посмотрел на даму, будто знал, что попал в цель. Ее лицо выдавало беспокойство и тревогу.
— Здесь, кажется, слишком жарко, — сказала она, вставая.
— Конечно, какой я невнимательный.
Олави открыл окно, но остался стоять возле него, облокотившись на раму. Он смотрел на собеседницу высокомерно и победоносно…
Дама стояла в другом конце купе и глядела в окно. Этот человек смущал и вместе с тем привлекал ее.
Почему никто не входит в вагон? Надо бы ответить ему, но что сказать? Молчание становилось тягостным.
— Что вы хотите этим сказать? — нервно спросила она, оборачиваясь.
— Я хочу сказать… Не знаю, удобно ли это, — говорил Олави, подходя к ней. — У каждого свое мнение… Я хочу сказать, что любовь свободна — свободна от брака, от греха, от всех пут, придуманных людьми.
— Как вы смеете так говорить! — рассердилась дама.
— А почему же мне не сметь? Но если это вас оскорбляет — прошу прощенья. Любовь не знает и не хочет знать никаких границ. Говорят, в любви важно образование, важно, к какому обществу человек принадлежит, считается, что образованные люди обладают более тонкими чувствами. Это все пустая болтовня! У образованной барышни может быть изящная фигура и тонкая талия — благодаря портнихе. Ее голова может быть набита красивыми фразами — благодаря школе. Но в любви она может быть такой же грубой и неотесанной, как скотница. А необразованная батрачка может быть гибкой телом и душой, как ветка березы, она часами может грезить о таких вещах, которых не найдет ни в одной книге, — и все это дано ей самой природой! То же самое и у нас — у мужчин. — Олави говорил сдержанно, но в его голосе таился огонь, готовый сверкнуть молнией.
— Значит, вы не придаете в этих вопросах никакого значения образованию? — спросила дама, не сознавая, что говорит; его голос волновал ее так, как волнует церковный колокол, если слушать его вблизи.
— Не больше, чем вы. Правда, вы, женщины, цените красивые платья, изящную мебель, удобства и любовный щебет. Но это не то, чего жаждет все ваше существо, перед чем вы трепещете, вы…
Он умолк, точно боясь сказать лишнее.
— Вы?.. Почему вы не скажете прямо, раз уж так много сказали? — воскликнула дама, и на ее бледных как снег щеках проступили темно-красные пятна.
— Вы ждете того, кто сумеет вас взять, взять по закону свободной природы! Вы вздыхаете не о том, кто чирикает о любви, не он вам снится, а тот, кто возьмет вас в свои горячие руки и поднимет так высоко, что небо откроется вам и вы увидите мерцание звезд. И только в это мгновение вы поймете, что такое жизнь, поймете, что ее тайные силы никто не властен измерить и ограничить.
