Норман Богнер - Комплекс Мадонны
— Кто научил вас играть?
— Мой отец.
— Вы когда-нибудь играли с моим отцом?
* * *— Мы сыграли с ним три партии.
— И как он?
— Я разгромила его.
— Мне придется спасать фамильную честь.
Он попробовал устроить ловушку, предлагая пешку в надежде получить сильное позиционное преимущество. Барбара не приняла жертвы, и его уважение к ней возросло.
— Вы знали, что я играю, не так ли?
— Ваш отец говорил мне.
Робби сделал конем неосмотрительный ход, и ферзевой фланг оказался незащищенным. Барбара максимально воспользовалась этим, связав коня и ферзя черными слонами.
— Вам понравилась Элейн?
— Очень. — Барбара подняла взгляд от доски и стала смотреть, как Робби внимательно изучал возможность угрозы с ее стороны. — А я вам понравилась?
— Это важно?
— Очень. Я хочу стать вашим другом.
— Вы скоро станете моей мачехой.
— Не говорите подобных глупостей.
— Я — ваш пасынок или скоро буду им. От этого мне немного не по себе. Как-то странно думать о вас в этом качестве.
— Тогда к чему беспокоиться?
— Это — жизнь, юридически оформленная действительность.
— Не говорите, словно школьник. Вы что, думаете, что я стану понукать, давать советы или урежу ваше содержание?
— Шах, — сказал Робби.
— Это ошибка.
Барбара аккуратно передвинула коня, сделав вилку слону и ферзю. Робби отдал слона, но его позиция улучшилась.
— Не думаю, что вы станете делать какие-либо глупости, — сказал он.
— Это что, должно означать, что я — хитрая аферистка, имеющая какой-то стратегический план?
— Этому я не судья.
— Ладно, вы усилили натиск.
— Но вы забрали моего слона. Я действительно не знаю, что сказать, Барбара. Я в каком-то смятении.
— Вы хороший актер.
— Я очень люблю своего отца и не хотел бы, чтобы он испытывал неудобства.
— Что ж, значит, мы на одной стороне.
— Надеюсь.
Барбара сама зажгла сигарету, отмахнувшись от предложенной зажигалки.
— Вы не хотите быть моим другом?
— И что я должен сказать на это? Нам ничего друг о друге не известно. Возможно, наши темпераменты нельзя совместить.
— Вы хотите это выяснить?
— Разумеется, хочу.
— О чем вы думаете? — Она продолжила до того, как он успел ответить. — Приблизительно вот так: я готов все сложить в сумку — Элейн, ее семью, свою карьеру, деньги; если мне не понравится то, что я увижу, я смогу смыться, как только сочту нужным.
Она ослабила внимание, и Робби отыграл пешку.
— Это лишь одна из точек зрения, да?
— Вы стоите на ней?
— В настоящее время я только стараюсь выиграть партию, это простая задача. Мне кажется, что меня загнали в угол.
— В шахматах?
— Да, в шахматах, — с непроницаемым лицом ответил он.
Барбара сердито смахнула фигуры с доски, и Робби, побледневший и напряженный, поднялся из-за стола.
— Как бы вы себя повели, если бы стали проигрывать, ударили бы меня подсвечником? Послушайте, не надо так решительно наступать на незнакомого человека. Дайте мне время, хорошо? Я же знаком с вами без году неделя. Мне что, полагается любить вас?
Барбаре захотелось расплакаться, но она сдержалась.
— Вы правы. Прошу прощения. Я вела себя, как идиотка.
Он ничего не ответил, что еще больше взбесило ее.
— Я сказала, что сожалею.
Робби печально покачал головой и стал собирать с пола фигуры.
— Почему бы вам не лечь спать? — сказал он. — Вас это сильно утомило. Мне это хорошо видно.
— Это первая фраза понимания, которую вы мне сказали. Знаете, мне было очень неприятно. Ваш отец последние несколько недель вел себя, словно лунатик.
— Не говорите о нем так.
— Мне необходимо кому-то выговориться.
— Ну только не мне. Я полагаю, что вы — поразительно красивая женщина, несомненно умная, чертовски сильны в шахматах, и надеюсь, что вы оба будете очень счастливы.
— А, черт. Я кончена…
Барбара расплакалась и выбежала из комнаты. Робби замер — каменное изваяние. Его тело ныло от нервного напряжения. За ужином Робби вел себя, как на торжественном приеме по случаю вручения академических премий, вежливо выслушивал все, о чем говорила Барбара, даже ее речь о вине, которая длилась десять минут и напоминала рассказы некоторых разочарованных, эмоционально нестабильных женщин о своих пуделях. Барбара говорила на пяти различных языках, но Робби уловил только несколько французских слов, лишь половину из которых он понял. И в завершение всего, неизвестно почему, именно в эту минуту, возможно, сам особняк, морской воздух, а может быть, радостные и игривые звуки, доносившиеся из ванной комнаты, пробудили у Робби такое желание обладать Элейн, что его колени обмякли. Опустив плечи, он с трудом потащился в свою спальню. Принять душ, а затем спать допоздна.
Когда он начал раздеваться в своей ванной комнате, из соседней ванной донеслось завывающее стаккато всхлипываний. Робби открыл воду полностью, надеясь, что Барбара, услышав это, перестанет плакать. Прихрамывая, он забрался под душ. Теперь не было слышно ничего, кроме потоков воды, льющейся на кафельные плитки. Вытершись, Робби надел пижаму. Барбара все еще плакала, и его захлестнул прилив жалости к ней. Молодая женщина, неуверенная в себе, уязвимая, определенно не была крепким орешком, охотящимся за легкой добычей. Причесавшись, Робби накинул банный халат и постучал в дверь ее спальни. Он услышал шаркающие по полу шлепанцы, наконец появилась Барбара. Она была в одной комбинации, а лицо покрыто беспорядочными извилинами непросохших слез. Глаза же почернели от потекшей туши.
— Барбара, давайте забудем, что случилось. — Робби протянул руку. — Давайте будем друзьями.
Барбара поцеловала его в щеку, он почувствовал прикосновение ее бюста к своей груди и тепло дыхания на щеке. От нее пахло лимонным мылом, и Робби в эту минуту неожиданно почувствовал испуг и смущение перед ней, словно подросток. В его голове мелькнула мысль, и он поспешно отступил назад, точно уклоняясь от летящего по воздуху кинжала.
— Мне стало гораздо лучше, — сказала Барбара. — Вы — просто прелесть.
Вернувшись к себе в спальню, Робби погасил свет и забрался в постель. Шум волн, обрушивающихся на берег, успокоил его. Повернувшись на левый бок, он тут же погрузился в сон, но вскоре вдруг понял, что лежит, уставившись на тени, пляшущие на потолке. Доносившиеся из соседней комнаты голоса висели в воздухе, словно усталые мухи, Робби пытался отмахнуться от них, но разговор был почти разборчивым. Он продолжал вслушиваться. Встав с кровати, Робби прижался ухом к стене. В эту минуту он ненавидел себя, так как никогда прежде не покушался вторгаться в личную жизнь других людей и до сих пор считал себя не способным на это. Голоса смолкли, но их место заняли другие, более раздражающие звуки. Женщина стонала, затем Робби отчетливо услышал кашель своего отца. Пот застилал его глаза, хотя ночной ветер был прохладным, а окно раскрыто, впуская морской бриз. Робби вернулся к кровати и выкурил в темноте сигарету. Чем сильнее он старался не замечать доносившиеся из соседней комнаты шелестящие звуки, тем сильнее его уши боролись за то, чтобы уловить их. Конечно же, Робби не был ханжой и, разумеется, не был пуританином в вопросах половой жизни, чужой и своей собственной, но что-то поразило его в происходящем сейчас, как нечистое и безвкусное, и ему захотелось, чтобы у него появилась возможность наказать своего отца и Барбару за их непристойность.
Слово «непристойность» заставило Робби торопливо сглотнуть, и он произнес вслух: «Я проклятый лицемер».
Половые проблемы их взаимоотношений не беспокоили и не удивляли его; он принимал их как неизбежное, вроде абортов, подростков, курящих марихуану, гомосексуалистов и разных прочих прежних табу. В конце концов, шел 1967 год, общество вступило в век новой дозволенности, не одобрять которые мог только дурак или южанин. Но случившееся было не таким простым и сильно вывело его из себя, так как в давнишних отношениях с отцом это проделало приличную дыру. Робби противился самому духу происходящего; возможно, он был слишком уж чувствителен, но он обладал микроскопической сетью утонченных деликатных чувств, которые в настоящее время казались отчасти анахронизмом. По своим грехам он был благородным человеком, но ему не хотелось занимать место на скамье присяжных.
Звуки — стоны, вздохи, восклицания, писки, — не ослабевая, продолжались до тех пор, пока Робби не обнаружил, что заблудился в каком-то чарующем саду среди престарелых шлюх и непосвященных девочек-подростков, которые протягивали руки и задирали юбки, пытаясь завлечь его. Робби сбросил с себя простыню — как он вернулся в кровать, он не помнил — и начал, тяжело дыша, ходить по комнате, ошалевший, неприкаянный. Распахнув дверь, он босиком пошел по длинному холодному коридору, который извивался между разными крыльями здания. Робби мог найти дорогу в любое место с закрытыми глазами. Еще мальчишкой он всегда закрывал глаза, изучая географию здания. В гостиной горел свет, и Робби, крепко сжимая перила, спустился вниз. Открыв бар, он достал бутылку «Наполеона» пятидесятилетней выдержки и налил себе огромную дозу. Коньяк пошел гладко, и Робби, усевшись у шахматной доски, расставил на ней фигуры. Было почти три часа, и он знал, что в эту ночь больше не заснет.
