Мэри Уэсли - Разумная жизнь
В старости Флора улыбнется, вспомнив девочку, верившую, что любовь должна быть только к одному человеку и навсегда, на все счастливые времена.
Кондуктор, идя вдоль вагона и раскачиваясь, говорил:
— Ну так, месье и мадам, ваши билеты, пожалуйста.
Он чуть не поймал ее, поскольку у нее не было денег. Она пробиралась впереди кондуктора вдоль поезда. Так как у вагонов не было боковых стенок, можно было высунуться и зацепиться за перекладину, как это делал кондуктор, перейти в следующий — пока не дойдешь до первого, за паровозом, который тащил весь поезд, — присесть, пусть поезд идет (он никогда не ходил быстрее, чем пять или шесть миль в час), а потом оказаться за спиной у кондуктора. Флора видела, как отчаянные мальчишки поступали так, но сама, боясь разбиться, никогда не пыталась. Но в тот день, расхрабрившаяся от печали и отчаяния, она пошла на риск, к изумлению пассажиров и к раздражению кондуктора. Хотела бы я, чтобы у меня сохранилась та ловкость, подумает она в старости. Прибыв в Сен-Бриак она, прихрамывая, побрела через мыс, чувствуя усталость от того, что ее сердце отяжелело и, превратившись в кусочек свинца, застряло где-то в солнечном сплетении. Ее твидовая юбка промокла до нитки, и подол больно натирал под коленками.
Прилив смыл вчерашние следы, смахнул все песчаные замки, заполнил водой выкопанные рвы. Ручей в долине вытянул через песок свою ледяную пятерню туда, где волны ударялись о берег, шлепая и шипя накатывала волна прилива.
Она подошла близко к воде, пытаясь вернуть в памяти ощущение тепла руки Феликса, когда он вел ее по улице, и почувствовать вкус крови Бланко, когда она укусила его, и улыбку Космо, покупавшего ей мороженое в Сен-Мало. Воспоминания были какие-то неясные, мерцающие. Она присела у края воды и написала по буквам имена: Феликс, Космо, Бланко. Когда-нибудь мне будет семнадцать, и я могла бы выйти замуж за Феликса, ему будет двадцать семь, а мне семнадцать. Могла бы выйти замуж за Бланко или Космо, им будет двадцать два. Но море набежало и смыло имена, наполнив ее туфли пенистой водой с песком. Она поднялась и крикнула ветру:
— Я буду… буду… буду…
Потом море, подгоняемое ветром и поднимающимся приливом, стало набрасываться на нее, и ей пришлось снять промокшие насквозь туфли и чулки и побежать вперед без остановки до линии, дальше которой у прилива не хватало сил заходить. Там она обнаружила остатки костра от пикника, темный холодный круг от него. Флора присела возле угольков, черных и мокрых, и сидела долго, погруженная в свою печаль, не заметив, как в ней подбежал Тонтон. Он толкнул ее носом, покрутился в замешательстве, нырнул обратно за скалу. В старости она уже не вспомнит собаку в тот день, не вспомнит, как добралась обратно до „Марджолайн“ — провал в памяти, — возможно, она вернулась на трамвае.
ЧАСТЬ II
ГЛАВА 18
— Она никак не могла понравиться, эта миссис Тревельян, — сказала Милли.
— А кто такая была миссис Тревельян?
Роуз и Милли, встретившись за чаем у Гунтерсов, вспоминали пасхальные каникулы 1926 года в связи с недавним открытием Мэбс и Таши — неважно, кем именно, подруги были близки, как сестры, — что маленькая портниха мадам Тарасова, которую посещали дамы из отеля „Марджолайн“ в ее обветшалой комнате над мясной лавкой, открыла свое дело в комнатах над антикварным магазином на Бошам-Плейс SW3.
— Конечно, сейчас она берет гораздо больше, чем тогда, — сказала Милли про мадам Тарасову, но девочки говорят, что ее работа того стоит.
— Я слышала, она переехала в Лондон. Одна из моих девочек, думаю, Долли, узнала от Феликса. А может, Энн — от него. Но скорее всего Долли, она больше всех интересуется нарядами. Да, Феликс сказал ей.
— А почему Феликс?.. — Милли подняла брови.
— Феликс в ту пору интересовался беженцами, и маленькая русская была одной из тех, у которой не было ничего, кроме паспорта Нансена, и он представил ее моему шурину, который занимался такими делами, когда она захотела ехать в Англию. Что-то вроде этого. Я не думаю, что он у нее что-то заказывал. — И Роуз весело рассмеялась.
Милли тоже.
— Конечно. Это миссис Тревельян заказывала платья. Я не вспоминала о ней многие годы, все то лето она шила и шила себе тряпки, чтобы повезти их в Индию. Она буквально монополизировала ту женщину. Никому из нас она не нравилась. Интересно, почему? Она ведь была хорошенькая, почти красивая.
— Слишком занятая мужем, да? В этом было что-то ненормальное. Она совсем не обращала внимания на ребенка. Вы, наверное, помните ту девочку, она оставила ее в отеле, когда вернулась обратно в Англию с мужем. И предполагалось, мы должны были присмотреть за ней. Я бы хотела еще пирожных, если можно. Я не изнуряю себя заботами о фигуре, как вы, Милли. — Роуз сделала знак официанту. — Ну съешьте эклеры. Они такие вкусные. Надо пригласить вас в Голландию, вы бы там немножко поправились.
— Нет, спасибо. Но, по-моему, мы мало что тогда сделали для девочки. Как ужасно, Роуз, меня это мучит до сих пор. Разве мы не могли? Никак не вспомню, сделали ли мы что-то вообще.
— Если мне не изменяет память, — сказала Роуз, изучая предложенные официантом пирожные, — она брала уроки у Тарасовой и, я думаю, платила за это, и разве она не учила итальянский? Что-то в этом роде. И была французская гувернантка, — Роуз указала на пирожное, — я вот это съем и вот то, спасибо. Я помню, ребенок не докучал, она всегда была при деле, выгуливала собак разных хозяев.
— Сейчас вспоминаю, я как-то спросила, не хочет ли она есть за нашим столом, — сказала Милли. — Но она отказалась. И даже не знаю, где и когда она ела. Ужасно быть такой стеснительной.
— Она, видимо, договорилась с прислугой. Дети в этом плане хорошо устраиваются.
— О, Роуз, я должна была что-то для нее сделать. Я чувствую себя виноватой.
— Жалеть о прошлом — бесполезное занятие, — сказала Роуз, впиваясь в пирожное.
„Ну и обжора, — подумала Милли. — Мне же платить за эти пирожные. Я же пригласила ее“.
Она удивлялась, почему ей симпатична Роуз, не может же быть только из-за того, что она подозревала Ангуса во флирте с ней в молодые годы, а может, он был влюблен в нее? Она чувствовала себя увереннее, когда изредка встречала Роуз, толстую, некрасивую, седую в свои пятьдесят. И такая же непривлекательная она была и в 1926 году, как и все ее пять дочерей, несмотря на их обаяние.
— Конечно, я очень беспокоилась о Космо, — призналась Милли, — который тогда возвращался в школу, и об Ангусе, он на машине ехал через Англию. Он действительно думал, что может произойти революция, волнения, и я только недавно узнала, что он вооружился тогда револьвером. Он был уверен, что ситуация очень серьезна. Он настоял, чтобы я осталась во Франции. Мэбс, конечно, уехала в свою школу в Париже, она ее тогда заканчивала, это вы помните, и произошла всеобщая забастовка.
— Я помню, она длилась дня два, — насмешливо сказала Роуз. — Милый Ангус, он такой романтик.
Милли подумала, что только романтизмом можно объяснить его увлечение Роуз. А может быть, ревность задним числом — такое же бесполезное чувство, как и вина при мысли о прошлом.
— А как Феликс? — спросила она, резко меняя тему.
— Еще не женат.
— А как за ним бегали девочки в те каникулы.
Роуз ухмыльнулась.
— Да, тогда был огромный выбор, и самые лучшие из всех — ваша миленькая Мэбс и ее подруга.
— Таши?
— Да.
— Он расстроил планы Космо и Хьюберта. Они были как раз в возрасте, когда мальчики…
— Испытывают физическое влечение, — сказала Роуз.
— Я бы не так выразилась. Я бы сказала, пробудились.
— Согласна, звучит лучше. А вы уверены, что не хотите еще пирожное? Возьмите мороженое.
— Нет, спасибо, — Милли наблюдала, как наслаждается Роуз, и неудивительно, что она такая толстенная. И все ее пять дочерей.
— Роуз, — сказала она, — а Феликс — сын вашего мужа Джефа?
Жуя, Роуз искоса взглянула на Милли, продолжая жевать, улыбнулась.
Осознав, что она такое спросила, Милли сделалась оранжево-розовой.
— Нет, — сказала Роуз, продолжая жевать. — Не его.
„Но она не собирается сказать, кто отец? Это же не может быть Ангус? Ангус такой крепкий, светловолосый, а Феликс изящный, с темными волосами. Что это, Боже, нашло на меня? Это же просто вырвалось. Вопрос зрел несколько лет. О Боже, а я даже и не пила“.
— Девочка Тревельянов обещала вырасти красавицей, — сказала Роуз, — прекрасные густые темные волосы, полные губы, томный, завлекающий взгляд и такие ресницы! Сколько ей было?
— Лет десять, — Милли с благодарностью переключилась на другую тему. — Ей сейчас, наверное, около пятнадцати. Скорее всего она еще учится. Если я не ошибаюсь, она тогда собиралась в школу.
— Я могу дать вам адрес девочки. Пригласите ее к себе на каникулы. Этакий жест доброты.
