Дэвид Лоуренс - Белый павлин. Терзание плоти
Этих слов она уже не смогла вынести. Ворона расправила крылья и взмыла вверх, крикнув на прощанье только одно слово: «Карр».
Я обнаружил, что мне стало холодно. Поэтому спустился вниз.
Лесли накручивал на палец один из тех локонов сестры, которые вечно выскакивают из прически и не терпят, чтобы их брали в плен.
— Посмотри, как я нравлюсь твоему локону, как он ласково обвивает мой палец. Знаешь, твои волосы… они так светятся… о… совсем как лютики на солнце.
— Они, как и я… не хотят быть скрученными в узел, — ответила она.
— Стыдно произносить такие слова… смотри, он гладит мне лицо… и в моей душе играет музыка.
— Тихо! Веди себя прилично, а то я скажу тебе сейчас, что за музыку исполняет твоя душа.
— О… ну, ладно… скажи мне.
— Она похожа на призывные крики дроздов по вечерам, пугающие мои маленькие древесные анемоны, отчего они бегут, жмутся к стене нашего дома. Она похожа на звон голубых колокольчиков, когда в них сидят пчелы. И она напоминает смех Гиппоменеса.
Он с обожанием посмотрел на нее и тут же поцеловал.
— Брачная музыка, сэр, — добавила она.
— Что за золотые яблоки я разбросал? — спросил он.
— Неужели золотые? — воскликнула она насмешливо.
— Эта Атланта, — ответил он, глядя на нее с любовью, — эта Атланта… вечно она нарочно опаздывает.
— Ну вот, — воскликнула она, смеясь и подчиняясь его ласке. — Узнаю тебя… Это яблоки твоих твердых пяток… яблоки твоих глаз… яблоки, надкушенные Евой… ужасно!
— Господи… ты умница… ты чудо. А я завоевал, завоевал спелые яблочки твоих щечек, твоей груди, твоих кулачков… они меня не остановят… и… все твои округлости, мягкости и теплости скоро будут моими… я завоевал тебя, Летти.
Она расслабленно кивнула, говоря:
— Да… все это твое… да.
— Наконец-то она признает это… моя радость.
— О!.. но оставь мне мое дыхание. Или ты претендуешь на все — на все?
— Да, и ты дала мне это право.
— Еще нет. Значит, все-все во мне твое?
— Каждый атом.
— А… теперь посмотри…
— Посмотреть по сторонам?
— Нет, внутренним взором. Допустим, мы два ангела…
— О, дорогая… мой нежный ангел!
— Ну… а теперь не перебивай… допустим, я одна из них… совсем как «Благословенная девица».
— С теплой грудью!..
— Не дури, итак… я «Благословенная девица», а ты пинаешь ногами сухие листья, опавшие с бука, и думаешь…
— К чему ты ведешь?
— А ты способен думать… мыслями, похожими на молитвы?
— Ради Бога, зачем ты заговорила об этом? О… думаю, я был бы проклят, не сумей я молиться, а?
— Нет… но я жду, давай произноси молитвы… пускай твоя тонкая душа воспарит…
— Оставь эти тонкие души в покое, Летти! Я человек отнюдь не духовного склада. И не тяготею к элите. Ты тоже не с картин Берн-Джонсесса… а с полотен Альберта Моора. Я думаю больше о прикосновении к твоему теплому телу, чем о молитвах. Я молюсь поцелуям.
— А когда надоест?
— Тогда я снова стану ждать, чтобы наступил час молитвы. Господи, я предпочел бы держать тебя в своих объятьях и касаться твоих красных губок… Слышишь, жадина?.. чем распевать гимны с тобой на небесах.
— Боюсь, мы никогда не будем петь гимны с тобой на небесах.
— Ну… зато ты моя здесь… да, ты моя сейчас.
— Наша жизнь мимолетна, как закат солнца, лгунишка!
— Ах, вот как ты меня назвала! Нет, серьезно, я ни о чем не хочу думать. Carpe diem[13], мой розовый бутончик, моя лань. Моя любовь, о которой поет Кармен: «У любви, как у пташки, крылья, ее нельзя никак поймать». Бедный старина Гораций… я его совсем забыл.
— Ну вот, бедный старина Гораций!
— Ха! Ха!.. Зато я не буду забывать о тебе. Почему ты так странно смотришь?
— Как?
— He-а… лучше ты мне скажи. До чего же ты любишь мучить, дразнить, никогда не знаешь, что скрывается в глубине твоей души.
— Ты мог бы поцеловать меня…
— О да… о да…
Через некоторое время он спросил:
— Когда мы, как положено, объявим о нашей помолвке, Летти?
— О, давай подождем до Рождества, мне как раз исполнится двадцать один год[14].
— Почти три месяца! Господи!..
— Это не имеет никакого значения. Я уже сделала свой выбор.
— Но целых три месяца!
— Я решила выйти за тебя… мнение других людей меня не интересует.
— Но я-то думал, что мы поженимся через три месяца.
— Ах… зачем тебе спешить с женитьбой… И что скажет твоя мама?
— Придумала тоже! Да она назовет это первым моим разумным поступком. Ты будешь прекрасной женой, Летти.
— Ты воспаришь высоко.
— Мы оба воспарим.
— Нет… ты будешь мотыльком… я раскрашу тебе крылья яркой пыльцой. Потом ты потеряешь цветную пыльцу, когда подлетишь слишком близко к огню или затеешь игру с сачком для ловли бабочек… ах, бедная я, бедная! Ну-ка, что происходит с пыльцой на крыльях, когда мотылек трется о сачок для ловли бабочек?
— Почему ты произносишь так много слов? Наверное, и сама не знаешь, да?
— Нет… не знаю.
— Тогда сядь поудобней. Позволь мне видеть себя в твоих глазах.
— Нарцисс, Нарцисс!.. Хорошо ли ты себя видишь? И как, нравится тебе твое отражение? Или оно искажает твои черты?
— Ничего не могу разглядеть… только чувствую, что ты смотришь на меня и смеешься… Небось, опять в запасе какая-нибудь шутка?
— Я… я думаю ты действительно немного Нарцисс… милый, красивый, юный.
— Ну, будь же серьезной.
— Это, конечно, опасно. Ты бы умер от скуки, хотя я… все равно я должна оставаться…
— Что?
— Именно такой, как сейчас… серьезной.
Его распирала гордость, ведь он думал, что она имеет в виду искренность своей любви.
Ветер в лесу завывал, ревел, бушевал высоко над головой, но даже его легкого дыхания не ощущалось здесь, внизу, среди печального папоротника-орляка. Редкие капли время от времени, срываясь, падали с деревьев. Я оскальзывался на мокрых тропинках. Серая кора деревьев от воды потемнела. Папоротник-орляк разбросал свои сломанные желтые листья. Я скользил вниз по тропинке, выбираясь из леса.
По небу стройными рядами маршировали армии тяжелых туч. Ветер задувал холодный и безжалостный. Земля всхлипывала при каждом шаге. Ручей переполнился водой, весь в водоворотах, спешащий, бурлящий, клокочущий, он разговаривал сам с собой. Тучи потемнели. Хлынул дождь. Не обращая внимания на грязь, я побежал во весь дух и вскоре ворвался в дом, прямо на кухню.
Дети что-то раскрашивали и тут же попросили, чтобы я им помог.
— Эмили… и Джордж… в соседней комнате, — сказала их мама тихо, поскольку был воскресный день и домашние отдыхали. Я сел, чтобы снять клоги[15].
В гостиной в кресле дремал отец, Эмили что-то писала за столом… она поспешно спрятала написанное, как только я вошел. Джордж сидел у камина и читал. Он поднял глаза, мне всегда нравилось, когда он смотрел на меня снизу вверх и произносил свое тихое «хелло!» Его глаза так выразительны… как выразителен только поцелуй.
Мы заговорили негромко, потому что рядом посапывал отец. Его загорелое лицо было неподвижно и напоминало коричневую грушу на фоне стены. Медленно пробили часы. Мы собрались у камина и разговаривали… приятное бормотанье голосов, тихие ласковые звуки, прекрасное, любящее трио. И никакой страсти.
Наконец Джордж встал, положил книгу… посмотрел на отца… и вышел.
Из коровника слышался хруст репы. Работал пульпер — машина, превращающая репу в мякоть. Позади пульпера росла гора золотой массы. Запах репы, острый и сладкий, навевал воспоминания о зимних вечерах, когда во дворе под ногами хрустел снег, на юге мерцало созвездие Ориона, а дружба казалась такой крепкой и такой прекрасной.
— Работаете в воскресенье! — воскликнул я.
— Отец недоделал вчера. Это его работа, а я недоглядел. Знаешь, отец часто забывает. Не любит работать во второй половине дня.
В стойлах стоял скот. Звенели цепи. Какая-то корова громко мычала. Когда Джордж закончил работу и установилась наконец тишина, так что можно было поговорить, прибежала Эмили, несколько смущенная, и позвала пить чай, чтобы потом начать дойку коров. Обычно по воскресеньям сначала доили коров, а потом отправлялись пить чай, но Джордж не стал спорить. Ведь его отец здесь хозяин, ему решать, соблюдать ли заведенные на ферме обычаи или вносить в них изменения.
Последний день октября был на редкость пасмурный. Быстро стемнело, хотя до наступления вечера было далеко. Мы пили чай при свете керосиновой лампы. Отец удобно устроился рядом с лампой, излучавшей желтый свет. Воскресный чай только тогда и хорош, когда в доме гость, то есть я. Без гостя чай не в радость.
Мне приятно было слышать такие рассуждения. Я улыбался, наслаждаясь чайком, в то время как отец разглагольствовал:
