Эдна Миллей - Любовный хлеб

О, если любишь, радость раздели
Со мной — иль дай мне часть своих страданий!
Лишения твой жребий рассекли,
Жестоко полоснув по тонкой ткани.

Златая нить моей судьбы прочна,
Незыблема — ей нипочем наветы.
Она несчастьями закалена,
И ты прекрасно понимаешь это.

Побудем же хоть день наедине
И окунемся в солнечную ясность,
В цветущий сад! — иль вновь придется мне
Брести, как ты, сквозь горе, смерть, опасность…

Пойдем встречать то, что с весною схоже:
Ведь если это не любовь, то что же?..

Жалей меня не оттого, что свет
На склоне дня покинул небосвод;
Жалей меня не оттого, что след
Красы былой с полей и рощ уйдет;

Жалей меня не оттого, что лик
Луны поблек, волна стремится вспять;
Не оттого, что страсть мужская — миг
И больше мне твоей любви не знать.

Давно известно мне: любовь — пурга
Цветов, летящих с вишневых ветвей,
Прибой, швыряющий на берега
Обломки затонувших кораблей.

Жалей меня за то, что разум скор,
А сердце неразумно до сих пор.

Вдруг от твоей всем видимой личины
И от твоих рассказов устаю,
Рассеянно из беглых мыслей вью
Свою причудливую паутину;

Тебе в лицо и на руки смотрю,
Любя, не знаю, в чем любви причина…
«Но он в стихах так изливал кручину,
Так пел восторг!» себе я говорю.

Припомни, друг, когда черты чужие
Начнешь искать, всмотрясь в мои черты,
Как в книге ты меня узнал впервые,

Как за строку в меня влюбился ты:
Мы связаны, покуда пальцы злые
Не сдавят горла певчей Красоты!

Вовек не затянуться этой ране —
Ее не смерть, не злоба нанесла:
Сама любовь истлела, отцвела,
У Красоты оборвалось дыханье.

Теперь на этой выжженной поляне
Трава не вырастет: сгорят дотла
Ростки — их уберечь я не смогла.
Там, под землей, горчит мое страданье.

Я вынести могу ветра в апреле,
А в августе — последний летний гром;
Я знаю, что мы все в земной постели,

Ко праху прахом отойдя, уснем.
Но смерть мечтаний лучших в колыбели
По сердцу моему — удар ножом.

Опять приду на этот хмурый берег
И хижину поставлю у воды,
Так, чтобы водоросли — знак беды —
Чуть-чуть моей не достигали двери,

Так, чтоб исчезла боль моей потери,
Прозренье унесло ее следы.
Здесь будут мысли ясны и тверды,
Лишь здесь познаю счастье в полной мере.

Любовь из глаз твоих ушла мгновенно,
Не помнят нежных слов твои уста;
Миг — и исчезнет вкупе с тем, что тленно,

Полунапевность, полунемота.
Зато все те же скалы в буйстве пены
Увижу там, где юность прожита.

Признаться, я люблю тебя не так,
Как жизнь — к примеру, меньше, чем вьюнок,
Что вкруг стены оставил гибкий знак,
Не как листвы осенней костерок.

Но ты — ты светишь мне в моей судьбе
Жемчужной мглой, предвестницей дождя.
Упрямо взор мой приковал к себе!
И я смотрю, смотрю не уходя.

Пройдут недели, прежде чем пойму,
Зачем мне помнить цвет твоих кудрей,
И как они растут, и почему
Я от словес твоих живу мудрей.

Узнает мир, что я тебя люблю,
Хотя любви сейчас не сознаю.

Я женщиною рождена, и мне
Присущи наши, женские понятья.
Готова я упасть в твои объятья,
Когда мы вместе; въяве ли, во сне

Пульс прояснен, а разум — в пелене.
Так создан свет — над беднотой и знатью
Владычит Страсть. И снова я проклятью
Подчинена, унижена вполне.

Ты не подумай, что из-за измены
Здоровой крови шаткому уму
Я сразу полюблю тебя. На смену

Презренью жалость сердцем не приму —
Напротив. Нам, безумцам, несомненно,
Слова при новой встрече ни к чему.

О музыка, не умолкай, звучи!
Обратно в мир не отвергай, продлись!
Твои животворящие лучи
В моей душе, как маяки, зажглись.

Ты властного прозрения полна:
Злость, зависть — все, гнетущие Добро,
Застыли в путах колдовского сна,
Как поварята в сказке у Перро.

Вот лучший в жизни миг! Покой храня,
Цветет напев, а хрупкий стебелек
Его истерзан… Не отринь меня,
Гармония, пока не грянет Рок

И мой волшебный город не сметет…
О музыка, одна ты мне оплот!

Из всех кричащих в крайностях недужных:
«О, смилуйся, жестокая Любовь!»
Сочти меня слабейшей из ненужных —
У них на смятом сердце рдеет кровь.

Они томятся, криком оглашая
Темницу и во сне и наяву.
Моя кручина в точности такая:
«Пусти на волю! Не переживу!»

Оковы разорвать бы мне хотелось,
Но золотом они в ушах звенят…
А если вдруг найду в себе я смелость,
Не брошу все равно тюремный ад —

Меня здесь сторож оделяет хлебом,
Тот, чьи глаза в родстве со звездным небом.

Когда тебя не станет и твой взгляд
Из бурных век пронзать меня не сможет,
Планеты две на небо прилетят
И звездный блеск сияньем уничтожат

На краткий миг, и кто-то из окна
Продрогшего увидит их со страхом
Вон там, где туч распалась пелена,
А ты, родной, умрешь и станешь прахом, —

Неужто я тебя переживу?
Неужто мне чужда моя утрата?!
О нет! Когда бессильно призову
Тебя из воздуха, из небоската,

Мой мозг запомнит ярость глаз-планет —
Ведь ярче их на небе звездном нет!

Я черствой не бывала никогда —
Не огорчу ромашек полевых,
Не разорю ни одного гнезда,
Где птица пестует птенцов своих.

Зачем не успокоюсь до тех пор,
Пока перед окном груди моей
Не затрепещет, веселя мой взор,
Твоя душа — смятенный воробей?

«Ромашка, прочь из сердца моего!
Птенец, лети, пока открыт балкон!»
Кричу, стыдясь и мучась оттого,
Что я диктую Красоте закон.

Но поневоле, может быть, кричу —
Ведь отпускать тебя я не хочу…

Я не дарю тебе любовь свою
В прохладном, полном жемчуга ларце;
Ключ от него, как все, не утаю
И надписи не выбью на кольце:

«Semper fidelis»[1] — в знак моей любви.
Кольцо с пружинкой, сторожащей яд,
Который, будто в конуре, внутри,
Причудницы другие пусть дарят!

Легла моя любовь мне на ладонь.
Как яблоки — в подол, а в плат — цветы.
Возьми ее. Не обижайся, тронь!
Бессребреницы не чурайся ты.

Кричу, как малое дитя: «Смотри,
Что я тебе нашла! Все-все бери!»

Разъятье рук твоих подобно смерти.
Ужели без тебя умру опять?!
Нам не дано на этой хрупкой тверди
Двукратно жить, двукратно умирать.

Томясь у Времени в узде суровой,
К нам в дверь стучит его гонец — рассвет.
Но Время не подвергнет муке новой
Меня на гребне самых горьких бед.

Когда ты розами и рожью станешь,
Видением печальным появлюсь
Там, где любила, там, где в вечность канешь.
Над прахом незабвенным я склонюсь,

Воздену руки и уйду украдкой,
Как ныне, на исходе ночи краткой.