Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)
У городского сквера Элла указала Аньке на скамейку:
— Если хочешь, можешь подождать здесь. А то и сама займись делом. Наверняка к тебе за это время кто-нибудь подвалит, и не один. У трахарей-перехватчиков сейчас лётное время… так и летят, так и летят, мотыльки окаянные… — Она огляделась вокруг и нетерпеливо притопнула ногой: — Ну, где же он, подлец?
Почти тут же послышался тихий свист. Элла улыбнулась:
— А вот и мой. Значит, встречаемся здесь же.
Она повернулась и, не оглядываясь, пошла в сторону большой группы кустов справа от аллеи. «Не хочет показывать мне своего летуна, — подумала Анька. — Видимо, у него здесь комната рядом с парком… или даже отдельная квартира, да не такая, как у нас во дворе. Потому что иначе подругу не приведешь — хозяева сожрут с потрохами…»
— Девушка, вы кого-то ждете? — на Аньку, масляно улыбаясь, смотрел незнакомый парень.
Элла оказалась права: первый «окаянный мотылек» объявился уже через минуту.
— Жду, причем не тебя, — отрезала Анька, и перехватчик, не теряя времени, двинулся дальше, к более гостеприимным аэродромам.
Зато сразу же в дальнем конце аллеи замаячил другой.
«Это что ж мне теперь, полчаса отбиваться? — ужаснулась Анька. — Ну нет, надо искать другое место… Может, вон там, у кустов, в тени?»
Да, темный пятачок рядом с теми кустами, где Элла встретилась со своим таинственным возлюбленным, вполне мог укрыть Аньку от радаров потенциальных охотников. Кроме того, оттуда была хорошо видна и полуосвещенная скамейка, что исключало опасность разминуться с вернувшейся подругой. Анька решительно пересекла аллею и, добравшись до кустов, спряталась в их густой тени.
Она настолько не сомневалась, что Элла давно уже находится в отдельном дворце своего принца, что не сразу поняла природу звуков, доносящихся из-под куста, буквально в трех метрах от нее. Захлебывающиеся, низкие, зародившиеся в нутряной тьме чьего-то пылающего вожделением живота, они горячей лавой выплескивались в жадную влажную ночь, по дороге сметая и унося с собой хрипы перехваченной судорогой гортани, лепет рта, слезы глаз, слюну языка. Эти стоны больше походили на рычание и следовали мерному пульсирующему ритму невидимых, но ясно ощутимых движений. Они подчиняли себе его, убыстряя и замедляя по воле своей прихоти, своей похоти, так что непонятно было, что следует за чем: стоны за ритмом, или ритм за стонами.
Анька стояла, застыв в неподвижности и боясь пошевельнуться. Во рту у нее пересохло, колени ослабли, в висках набатом гремел все убыстряющийся пульс чужого наслаждения.
— Аа-ах! — послышался крик, переходящий в хрип, в судороги, сотрясающие, как показалось Аньке, саму землю под ногами.
И снова:
— Аа-ах!.. Аа-ах!..
«Если это вот прямо сейчас не кончится, я упаду, — подумала она. — Просто упаду. Вот на эту трясущуюся землю…»
Выкрики постепенно теряли в силе; последние скорее напоминали вздохи — хриплые, длинные, словно хватающиеся за языки отползающей лавы: удержать, не отпустить, не позволить уйти.
«Уйти… — ухватилась за эту мысль Анька. — Я ведь просто могла уйти. Я и сейчас могу. До скамейки всего-то каких-нибудь двадцать метров…»
— Ну, ты даешь… — послышался рядом приглушенный мужской шепот. — Такой бабы у меня сроду не было.
Смешок. Затем голос Эллы:
— И не будет.
Шуршание листьев, еще один смешок. Снова Элла, тихо, по-деловому:
— Как у тебя с этим? Десяти минут хватит? Если нет, то я пойду.
— Ненасытная… — прошелестел ответный шепот. — Вот ты какая… это ж надо…
Ноги сами принесли Аньку к скамейке и дальше, к выходу из парка. Ох, Элла, Элла. Прямо в кустах, у аллеи, никого не боясь и ничего не стыдясь… И ведь кричала, не сдерживаясь, даже не пытаясь приглушить рвущиеся наружу стоны. Вот это да… На углу усатый пожилой разносчик наливал из бурдюка молодое домашнее вино. Анька наскребла мелочи на стакан, выпила залпом.
Усач усмехнулся:
— Хорошо пошло? Э, да тебе, похоже, самое время хлебнуть. От своего идешь, а? У меня глаз наметанный, сразу видит, у кого где что растрепано. Все правильно, красавица. Сначала любовь, потом вино. Когда наоборот, хуже.
Анька вернулась к скамье как раз в тот момент, когда из куста, одергивая мятую юбку, выходила Элла, божий одуванчик. Подошла, поправила волосы, скользнула по Аньке взглядом, усмехнулась, достала пачку сигарет.
— Ну что, Анечка, покурим?
Задымили, помолчали.
— Мне это надо время от времени, — сказала Элла. — Не так часто, но надо. А если мне чего надо, я беру.
Ее голос еще хранил след той влажной нутряной хрипоты. Анька промолчала, глубоко затянулась. После выпитого стакана сигарета кружила голову.
— Да что ты так испугалась…
Анька пожала плечами:
— Я не испугалась, просто не ожидала. Думала, ты совсем другая.
— Ну вот, — улыбнулась Элла. — Ты думала, что я другая, а я и оказалась другая. Так? Значит, все в порядке.
— Нет, не в порядке.
— Не в порядке? — Элла откинулась на спинку скамьи, вздохнула. — Что же? Не стесняйся, спрашивай, сейчас можно.
— Зачем ты так это устроила… с Петей? Странно как-то.
Элла погасила сигарету и достала новую.
— Я знаю, что странно. Ну и что? За «странно» в тюрьму не сажают. Пойми, тут такая штука: либо — либо. Либо ты заботишься о том, чтобы не выглядеть странно, а это, подруга, забота на всю жизнь. Начинаешь ее в младшей группе детского сада и заканчиваешь на смертном одре. Бывает, человек почти совсем уже помер, а в голове у него только эта забота — чтоб странным не выглядеть. Либо другой вариант: наплевать, странно или не странно, и жить, как считаешь нужным. Такой вот выбор.
— И ты, значит, наплевала…
— Ага. И тебе еще не поздно.
— Что не поздно? — не поняла Анька. — Сделать из Павлика Петю? Чтобы носил за меня паспорт и выдавал деньги на завтраки?
Элла рассмеялась. Похоже, ее превосходного настроения нельзя было испортить никакими нападками.
— Выбирать не поздно. А что касается Петьки, то это ерунда. Он занимается тем, что ему нравится. Играет во взрослого человека… — Элла заговорщицки наклонилась к Анькиному плечу: — Раскрою тебе секрет, подруга: с теми делами, которые большинство «нестранных» людей считают взрослыми, справится и восьмилетний ребенок. И Петька тому пример… — она презрительно фыркнула: — купить-продать, поторговаться-объегорить, устроиться-договориться… — разве вокруг этого крутится настоящая жизнь? Неужели ты действительно так думаешь? Неужели ты действительно уверена, что хочешь до самой смерти заниматься этими детскими играми для восьмилеток?
— Нет, — твердо сказала Анька. — Не уверена. Вернее, уверена, что не хочу.
— Ну, тогда и живи, как хочешь!
— Но как? Что значит «как хочешь»?
— Тьфу! Снова-здорово! — с досадой сказала Элла. — Я ж тебе говорю: выбирай. Сама выбирай. Вот мужиков у тебя сколько было?
— Немного.
— Немного — тоже число, — усмехнулась Элла. — И кто кого выбирал: они тебя или ты их? Кто начинал?
Анька задумалась. Действительно, как-то так выходило, что всегда выбирали ее. Они выбирали, она соглашалась. Ну и что?
— Вот то-то и оно, — Элла похлопала ее по плечу и поднялась со скамейки. — Выбор, Анечка, это свобода. Нет выбора — нет свободы. А свобода — это жизнь. Жизнь, которая дается один раз, и так далее… А остальное, Анечка, — детские игры, аккурат для Петьки, промежуток между выборами. Пойдем, дети ждут.
На обратной дороге молчали, но уже на подходе к «Петропавловской крепости» Элла повернулась к Аньке:
— Ты только не думай, что я Петьку использую. Он скоро наиграется. Еще годик-другой, и надоест. Это похоже на прививку. Зато парень поймет, что к чему, причем поймет намного раньше, чем я. А пока пусть.
— Что так долго? — недовольно сказал Павлик, когда они вошли.
Петя тоже укоризненно покачал головой:
— Вот и отпускай вас.
Элла безмятежно улыбнулась:
— Это я виновата. Чуть не потерялась. Хорошо, тетя Аня меня нашла. Уж кто-то, а тетя Аня дорогу знает. Правда, Анечка?
7
Станция «Дельфы»
Правда, Анечка? Ага, правда. Анечка дорогу знает, конечно. Какова правда, такова и дорога… И все же тот короткий разговор с Эллой занозой засел в Анькиной голове. Дразнящие слова о свободе помнились и будоражили воображение куда больше, чем память о стонах под садовым кустом. Разве не об этом думала сама Анька, когда соскакивала с вагонной подножки на платформы незнакомых станций? Разве не ее приводил в восторг даже не сам выбор, а одна только возможность выбора? Возможность рвануть рычаг и перевести стрелку на другой путь, а то и вовсе спрыгнуть в неведомое, но такое манящее бездорожье…
Впрочем, и Эллочкины стоны было не так-то просто забыть в наэлектризованном желанием воздухе Евпатории. У Эллы хватило деликатности больше не обращаться к подруге с просьбой о «прикрытии»; теперь она убегала на свидания одна, дождавшись, пока дети заснут. Убегала, возвращалась через час, вплывала в комнату сгустком чистейшего беспримесного греха, молча ложилась и тут же проваливалась в беспамятство, оставляя Аньку ворочаться на продавленной сетке в обнимку с томительной бессонницей. Утром Элла только вздыхала, глядя на ее измученное лицо:
