Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)
— Я вас уже давно высматриваю, — сказал он, впуская их внутрь и задвигая щеколду. — Вообще-то сюда посетителям нельзя. Секретный объект. Так что вы не очень-то болтайте, ладно?
— Мы не из болтливых, правда, Павлик? — Анька сурово нахмурила брови. — Но вообще-то, товарищ Ким, в таких сверхсекретных случаях принято назначать пароль и отзыв. Чтобы враг не проник.
Ким улыбнулся.
— Я ведь не говорил «сверхсекретный». На сверхсекретном охрана с автоматами. А тут просто секретный. Вот я один и справляюсь. Не считая приходящих помощников. Пойдемте, покажу вам свое хозяйство.
Хозяйство Кима состояло из двух больших, далеко выдающихся в море проволочных вольеров с дощатыми мостками по периметру. На берегу теснились несколько сараев с ведрами, баграми, выкрашенными в защитный цвет сундуками и прочим оборудованием. Сбоку притулилась небольшая будка с двускатной крышей и окном во всю стену.
— Вот тут я и живу, — сказал Ким. — Прямо рядом с волнами.
— Вон они, вон они! — восторженно закричал Павлик, указывая на вольеры. — Мама, смотри, плавник! И еще, и еще!
Ким хлопнул его по плечу:
— Пойдем знакомиться.
Они прошли вперед по мосткам и уселись на самом краю, свесив ноги в воду. Ким свистнул, и в полуметре от него из воды высунулась гладкая дельфинья морда.
— Мама, смотри, он улыбается!
— Можешь погладить его, — сказал Ким. — Не бойся, не укусит. Видишь, как ему нравится? Знакомьтесь, это Зевс. Он тут самый главный. Зевс, это Павлик. А это его мама. Ее зовут… ну, пусть будет Афродита.
— Афродита? — прыснула Анька. — Ты с ума сошел. Какая я тебе Афродита? Меня зовут…
— Шш-ш! — остановил ее Ким. — Тут у нас, видишь ли, свой устав. Все взрослые существа получают имена греческих богов. Кроме Зевса есть еще Гера, Афина и Артемида. Вон они, смотри! А в том вольере — Аполлон и Гермес. Ну, а имя Афродита было пока свободно. Пока ты не пришла.
Анька пожала плечами:
— Что ж, ладно, устав так устав. Хоть горшком назови, только не топи. Но почему ты тогда Ким, а не какой-нибудь Марс?
— Марс это у римлян. У греков бога войны зовут Арес… — глаза Кима скользнули по серо-зеленым ящикам в сарае. — Вот уж чего тут хватает, так это Аресов. Зачем добавлять еще одного?
Он повернулся к мальчику:
— Павлик, видишь мяч? Вон там, у порога… Если принесешь, то сможешь поиграть с ними — ты им, они тебе. Давай, вперед!
Какое-то время они молча сидели на краю мостков, болтая ногами в теплой воде и глядя на гладкие стремительные тела, летящие по вольеру в погоне за брошенным мячиком. Похоже, дельфины наслаждались игрой не меньше, чем Павлик.
— Ты и в самом деле тут живешь?
— Не совсем, — покачал головой Ким. — Вообще-то я москвич. Работаю там в… одном институте. А тут в командировке. Тренирую весь этот пантеон.
— Тренируешь? Игре в мяч? Это для цирка, что ли?
— Хотелось бы для цирка… — неохотно ответил он. — Да вот, не выходит. У нас ведь, знаешь, даже швейную машинку, как ни соберешь, все пулемет получается. Видишь, какой забор… Да ну, давай лучше сменим тему.
— Давай, — согласилась Анька. — Меняй.
— Лучше посмотри, какие они красивые, — сказал Ким. — Дельфины — это красота. Посмотри, какие линии. Дух захватывает. Еще, конечно, ум и благородство, но главное — красота. Красота и невинность. На языке греческих богов дельфин — невинный младенец, плод материнского лона. Дельфус — это женское лоно. У них даже линия тела напоминает женские бедра. Видишь?
— Вижу, — ответила она, глядя на его губы.
Губы, которые она давно уже поцеловала бы, если б рядом не было Павлика. В воде вольера метались крутые женские бедра, красота и невинность, грех и плод ненасытного и животворящего женского лона.
«Да-да, — думала Анька, кивая, но почти не разбирая тех слов, которые со все нарастающим увлечением произносил Ким. — Он-то мне и нужен. Мой выбор. Мой. Бери, Анечка, а то ведь другие заграбастают. И как он, такой красавец, еще без ошейника бегает? Непорядок, что и говорить…»
— Дельфы — помнишь, в Греции есть такое место? — говорил Ким. — Да ты меня не слушаешь…
— Слушаю, отчего же? — обиженно отвечала Анька. — Дельфы, гора Парнас, святилище Аполлона. Мы, хоть и не из Москвы, но тоже, между прочим, с верхним образованием. Книжки читали, Эрмитаж имеем, музейчик такой, если ты не в курсе, плохонький, но свой.
— Вот! — воодушевленно кричал Ким и, явно забывшись, клал руку на Анькино плечо. — Дельфы — это от того же корня. А в святилище Аполлона находился пуп земли! Ты понимаешь, что это значит? Дельфины — это прямая связь с земной пуповиной, с началом начал!
Только прокричав это, он вдруг замечал свою руку на Анькином плече и, смущенно отдернув, добавлял:
— Извини, это я увлекся.
— Да ничего, на первый раз прощаю, — великодушно извиняла Анька. — Но имей в виду: в случае рецидива вызову милицию.
— Тут секретный объект, — напоминал Ким. — По сигналу тревоги высылается десант на вертолетах. Так что даже не пробуй.
— Мама, смотри, смотри! — в полном восторге кричал Павлик, свет очей, с противоположного края мостков.
— Здорово! — с фальшивым энтузиазмом отзывалась она, а в голове вертелось: «Дотянуть бы до ночи, боже, дотянуть бы…»
— А Парнас? — гнул Ким свою нескончаемую дельфинью, пуповинную, бедренную линию. — На Парнасе обитают музы, искусство! Получается, что в одном узле, в одном пупе увязано все самое главное: красота, искусство и любовь! И все это они, дельфины…
Анька взглянула на часы: половина второго, до ночи еще ох как далеко… Погодите, погодите… как это половина второго? Это что же, она просидела тут целых три часа без малого? Вернее, с малым — с Павликом, не кормленным, не поенным, на дневной сон не уложенным…
— Надо же, сколько времени! — воскликнула она, вскакивая на ноги. — Павлику давно уже пора обедать. Слушай, Ким, а кто охраняет тебя по ночам? Десант на вертолетах?
Он непонимающе заморгал. Вот же дурачок.
— Да нет, про десант я пошутил. Запираюсь, и всё тут.
— Запираешься, а? — уже начиная сердиться, проговорила Анька. — А если кто-нибудь приедет?
— Кто может приехать?
«Боже, да он натуральный кретин!» — подумала она.
— Откуда мне знать, кто к тебе приезжает. Другие командировочные, например. Или рыбу привозят…
— Рыбу привозят утром.
— Я сейчас тебе в лоб дам! — свирепо выпалила Анька. — Как к тебе войти ночью?
— Так бы и сказала. Я оставлю калитку открытой.
Ага. Выходит, этот наглец только разыгрывал непонимание. Боже, как далеко до ночи…
— Ты что, решил, что я собираюсь к тебе прийти? — презрительно усмехнулась она. — С чего ты взял? Павлик! Павлик! Нам пора! Да оторвись ты уже от этого Зевса!
— Гера.
— Какой Гера?
— Это не Зевс, это Гера, — смущенно повторил Ким, чувствуя ее растущее раздражение. — Зевс вон там, в углу… А вон там Афина и Артемида…
— Да хоть пеламида… — зловеще прошипела Анька. — Ребенку пора есть и спать. Павлик! Если ты сейчас же не перестанешь обниматься с Герой и не подойдешь к маме, я не знаю, что я с тобой сделаю!
Она прибежала к нему этой же ночью, едва дождавшись, когда дети заснут. Над ночью висела полная луна, полная забытых обещаний, невысказанных слов и неясной тоски. Во тьме кустов верещали цикады, громко и отчаянно, как перед концом света. Но даже их сверлящий треск не мог заглушить грома ночной тишины, оркестра подавленных вздохов, скрипок шелестящего шепота, литавры тихого счастливого смеха. Любовь правила бал-маскарад в ночном городе, и сны спящих детей подпевали ей из распахнутых настежь окон. И лишь старики, ворочающиеся бок о бок с бессонницей в постелях своего последнего одиночества, лишь они пытались образумить обезумевший от желания мир.
— Остановитесь, одумайтесь! — бормотали старики, смаргивая влагу со слезящихся глаз. — В темноте все выглядит иначе. Еще несколько часов, и настанет день, и в его свете дворец обернется конурой, высокая драма — низменным фарсом, а герой-любовник — скучной дешевкой. Что станется тогда с вашим сердцем, источающим сейчас любовный нектар? Кровью умоется оно, кровью горя, гноем разочарования и утраты…
Только вот кому есть дело до стариков, до их надоедливого занудства, когда по городу, раскачивая бедрами, шествует карнавальная похотливая ночь, ночь-триумфатор, ночь-шлюха, ночь-любовница…
Анька еще издали увидела, что калитка слегка приоткрыта. Перед тем как войти, она остановилась перевести дух. После быстрой ходьбы сердце отчаянно колотилось в ребра… или не от ходьбы?.. Вдох, еще вдох. Круглая луна выжидающе разглядывала ее в монокль, удивлялась: «Чего же ты ждешь? Разве не думала об этом с самого утра, не считала минуты? Разве не бежала сюда сломя голову?»
Думала, бежала — все правильно… И все же — сколько горькой сладости таится в этом последнем промедлении, в этом намеренном, дразнящем оттягивании решительного момента! Словно взводишь пружину, заряжая ее дополнительной силой с каждой протекшей секундой, долгой и томительной, как год. Как тогда, на подножке поезда, в виду ночной неведомой станции: спрыгнуть?.. — не спрыгнуть?.. Анька сделала глубокий вдох и толкнула калитку.
