Мэри Уэсли - Опыт воображения. Разумная жизнь
— Она ковыряет в носу!
Зарывшись лицом в ладони, Джулия с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Она заткнула пальцами уши и так просидела до самого конца службы, пока все не поднялись и не потянулись к выходу. Когда супружеская чета с ребенком выходила из церкви, муж что-то сердито сказал жене. Интересно, подумала Джулия, не сказал ли он ей „дура! корова!“.
Поставленная стариком свечка оплыла. Джулия встала, взяла из ящика другую, зажгла ее от почти погасшей первой и, вдохнув в себя такой знакомый, домашний запах, села опять на скамью. И тут она вспомнила, что несколько лет тому назад, еще до того как она вышла замуж за Жиля и у них родился Кристи, она работала у этой нескладной пары и была уволена, потому что никогда после уборки не могла поставить безделушки опять точно на их места. Это напомнило ей, что пора снова искать работу, если она собирается оплатить многочисленные, еще не распечатанные даже счета, по-прежнему валявшиеся вперемешку с письмами на полу. Память снова перенесла ее в то время, когда она была домработницей у этой четы. Она усмехнулась, вспомнив, как эта женщина ревностно пересчитывала каждый раз, сколько печенья съедала Джулия с чашкой кофе, который хозяйка, скрепя сердце, наливала ей по утрам. Представив себе чашку кофе, она почувствовала голод, и в этом не было ничего странного — она ничего не ела еще с того самого вечера, когда миссис Патель угостила ее своим карри.
Неподалеку от церкви она увидела закусочную, набитую конторскими служащими. Отстояв в очереди, она купила бутерброд, а поскольку на улице продолжал лить дождь, вернулась в уютную полутьму церкви.
Пока ее не было, в приделе появились еще несколько человек; они сидели или стояли на коленях, как бы ожидая чего-то. Джулия выбрала место подальше от всех, села, повернувшись к ним спиной, и тихонько, таясь, съела свой бутерброд. Наслаждаясь тишиной и покоем, она уселась поудобнее и сняла туфли.
Недалеко от себя она заметила что-то вроде будни часового, задрапированной в плотную ткань. Люди то и дело заходили за занавеску, снова появлялись из-за нее, преклоняли накоротке колено, потом зажигали свечку, крестились и уходили. Она сидела, глядя как загипнотизированная на огоньки свечей, колебавшиеся всякий раз, когда добавлялась новая свеча. Кристи, вспомнилось ей, любил свечи; он любил их задувать, любил смотреть, как она слюнявила пальцы, прежде чем снять со свечи нагар. Горящих свечей становилось все больше и больше; скоро, подумала она, для других свечей уже не останется места. Беспокойство оказалось напрасным — люди ушли. Она задремала.
Когда из-за занавески совершенно неожиданно, как паяц из коробочки, появился священник, она страшно перепугалась, поняв, что все это время сидела почти вплотную к исповедальне, и священник может заподозрить, что она подслушивала. Охваченная стыдом, она потупила взгляд, но священник молча прошел мимо нее.
Сердце ее тревожно билось. „Пора уходить“, — подумала она. Нагнувшись, она стала надевать туфли, но ноги распухли и не входили в них. От отчаяния она чуть не заплакала.
— Не могу ли я помочь? — Подняв глаза, она увидела вернувшегося и стоявшего рядом с ней священника.
— Я не думала, что это — исповедальня, — испуганно забормотала она. — Не могу никак надеть свои туфли. Я очень сожалею. Я не подслушивала. Ноги распухли и никак…
— Не спешите, — сказал священник, садясь рядом с ней. — Нет никакой нужды торопиться.
— Кроме того, я съела здесь бутерброд. Я очень сожалею об этом.
— Вы съели здесь, говорите, бутерброд?
— И я засмеялась, когда тот противный мужчина набросился на своего ребенка за то, что он ковырял в носу в тот момент, когда зазвенел колокольчик.
— Да, это было „Вознесение Даров“, ммм…
— Проклятые туфли! Мне надо идти. Значит, вы тоже заметили.
— Посидите немного тихонько.
— Я уже посидела тихонько. Я здесь уже несколько часов. Я здесь спала.
— В этом нет ничего плохого.
— Как это нет? Мне нужно работать, платить по счетам, взять себя в руки, собраться.
— У меня такое впечатление, — сказал священник, — что вы уже слишком долго держите себя в руках, слишком собраны.
— Мне теперь не для кого это делать, — тихо сказала Джулия. — Я осталась совершенно одна. Жиля лишили водительских прав, а он все-таки взял машину, и они с Кристи поехали. Оба они погибли. Я не ожидала, что это так опасно. — Голос ее нервно завибрировал. — Ребенок имеет полное право видеться со своим отцом. Неужели вы не понимаете? В этом моя вина. Если бы я была благоразумна и думала о возможных последствиях, Кристи был бы сегодня жив!
Священник молчал.
— Я не более собрана, — продолжала Джулия, — чем „собраны“ мои ноги и мои туфли.
Священник молча слушал.
— Но не думайте, — сказала Джулия, которая, начав говорить, не могла уже остановиться, — что мне жаль погибшего Жиля. Наоборот, я очень даже рада, что он погиб. Он был эгоистичным, жестоким и грубым, и он был скверным отцом. Я уже с ним в это время разводилась. Мне было страшно видеть его пьяным и неприятно — трезвым. От него всегда воняло, мне было очень трудно его переносить, и однажды я не вытерпела, ударила его и сломала ему нос. Я не жалею об этом, а горжусь собой. Обычно я дрожала от страха и выставляла перед собой Кристи, загораживаясь им как щитом. Я знала, видите ли, что хоть он и был дерьмом, но не настолько, чтобы ударить ребенка. О Господи! — воскликнула она, — зачем я все это вам говорю? Вам же до этого нет никакого дела. У меня нет веры. Моя вера в Бога недостаточно тверда, да к тому же я и не католичка. Ведь это же — католический храм, не так ли?
— Да.
— Я и зашла-то сюда только лишь потому, что спасалась от дождя. Проклятые ноги! — Она снова попыталась втиснуть их в упорно сопротивлявшиеся туфли. — Ну, никак не влезают! — Она огорченно покачала головой.
— Мы могли бы отложить в сторону вопрос о вере, — предложил священник, — и пойти ко мне домой, где моя экономка угостит вас чашкой чая и приготовит горячую ванночку для ног. С этого мы и начнем собирать воедино ваши ноги и ваши туфли.
— Это звучит как небесная музыка, — сказала Джулия. Но тут же спохватилась: — Я несу тут всякую чушь. Извините меня. Мне лучше помолчать. — И высморкалась.
— Мы могли бы также найти для вас на ночь кровать, — сказал священник.
— Ах, спасибо, спасибо вам большое, но не надо, — отказалась Джулия. — У меня дома прекрасная кровать. Я пойду домой, я должна, вот только бы надеть туфли. Нет, я не такая несчастная, как вы, возможно, подумали. Вы очень добры. Простите меня — я попользовалась вашей церковью, и вы из-за меня потеряли много времени. — Взяв туфли в руки, она поднялась и впервые взглянула на него. Седой, усталый мужчина средних лет смотрел на нее с легкой улыбкой. „Было бы ужасно некрасиво обмануть его“, — подумала она. — Мне бы хотелось еще кое-что рассказать вам, но я не могу, — сказала она с болью в голосе. — Речь идет не об убийстве или чем-то таком, и вам это может даже показаться пустяком, но для меня это страшно важно.
— Давайте-ка все-таки займемся сперва вашими ногами и туфлями, — сказал он и повел ее к двери.
„Я ему уже, наверное, порядком надоела, — думала, следуя за ним, Джулия. — Его терпение не может быть бесконечным. Ему и без меня хватает забот с разными бродягами. Нельзя быть такой навязчивой“. С туфлями в руках она молча шла рядом со священником. Проходя мимо алтаря, он преклонил колено. Подняв глаза, Джулия увидела Деву Марию в изумительном по красоте перламутровом обрамлении.
— Какая прелесть! — не сдержавшись, воскликнула она. — И такая неожиданность — ведь большинство католических церквей в Англии не имеют украшений.
— Это Баварская церковь, — сказал священник, не объясняя, что это значит, и сразу же, словно опасаясь, что она начнет допытываться, и не желая этого, спросил: — Вы живете в Лондоне? — Получив утвердительный ответ, он сказал, что даст ей денег на автобусный билет.
Почувствовав некоторый холодок отчуждения, Джулия довольно сухо ответила:
— Спасибо, не надо. У меня есть деньги. Купила же я себе бутерброд!
К тому времени они подошли уже к двери его дома. Открыв ключом дверь, он пропустил ее вперед и позвал экономку. Возможность рассказать ему что-либо еще была упущена, и Джулия замкнулась в себе.
Позже, когда к остановке подкатил автобус, на котором ей предстояло уехать, она вдруг заколебалась и замерла в нерешительности посреди толпы штурмующих входные двери пассажиров.
Священник почему-то даже не моргнул глазом при упоминании о сломанном носе. А не могла бы она скинуть с себя то, намного более тяжкое, бремя? Она колебалась, а толпа продолжала сзади напирать и волноваться. Кондуктор нагнулся, схватил ее за руку и втащил в автобус.
ГЛАВА 10
