Лиза Альтер - Непутевая
Когда Джинни шла по сверкающему чистотой коридору, то тут, то там открывались двери — больные выглядывали посмотреть на нее. «Наверное, после их клизм я — самое интересное событие», — подумала Джинни.
Перед дверью палаты 307 она помедлила, собираясь с мыслями. Из соседней палаты доносился монотонный мужской голос: «Вы что, не можете для меня это сделать? Всего твоих новеньких! Можете или нет? Можете прислать мне троих? Да или нет?
Из двери напротив выползла толстая старуха в розовом халате. Грязные седые космы лезли в глаза, изо рта текли слюни. Она схватила руку Джинни и пожала ее.
— Привет, — неуверенно пробормотала Джинни. Старуха заворчала и ткнула пальцем в пол. Джинни опустила глаза и увидела новые красные шлепанцы, из-за которых ноги женщины казались в два раза больше.
— Красивые, — заверила Джинни. Женщина удовлетворенно улыбнулась и вернулась в свою палату. Только тогда до Джинни дошло, что это миссис Кейбл, ее учительница в воскресной школе, объяснявшая когда-то, как отличать правду от лжи, и внушавшая, что Иисус любит всех детей на земле.
Джинни стиснула зубы и постучала в дверь. В последний раз она видела мать больше года назад, на похоронах майора, и не подозревала, что та тоже серьезно больна. Мысль о том, что ее сильная, уверенная в себе мать все-таки уязвима, показалась нелепой и дикой.
Никто не ответил. Джинни медленно толкнула незапертую дверь и вошла. Стены выкрашены в бледно-зеленый цвет, огромное окно, стол, свежие цветы в вазе на подоконнике, телевизор, два современных кресла, небольшой стол, тумбочка и две кровати… На одной лежала женщина. «Я попала не туда, — мелькнуло у Джинни. — Эта спящая женщина — не моя мать». Она подошла поближе. Когда-то каштановые волосы совсем поседели и поредели, особенно на макушке. Знакомые морщинки вокруг глаз и губ стали резче и глубже, а все лицо приобрело желтоватый оттенок и округлилось. Из носа торчала вата. Лежавшие поверх одеяла руки покрылись синяками — черными, голубыми, красными и зелеными. «Как палитра сумасшедшего художника — какого-нибудь Ван Гога», — подумала Джинни. Перед ней лежала беспомощная женщина, издающая запах разлагающегося тела. Это была ее мать. Она столько лет служила Джинни то образцом благородства, то источником ненависти, что сейчас, глядя на это полуживое существо, Джинни с трудом узнала ее.
У Джинни подкосились ноги. Она села на краешек кровати и постаралась успокоиться. Неужели это она? Та женщина, которая с одного взгляда безошибочно определяла настроение Джинни и, казалось, читала все ее мысли? Господи, ее мать выглядит совсем как средневековые жертвы чумы, изображаемые на картинках. Неужели можно иметь такой вид и оставаться в живых?
Дверь распахнулась, в палату влетела кудрявая медсестра в белой бесформенной, как кусок вареной картошки, шапочке и стала быстро перекладывать на тумбочке вещи.
— Миссис Бэбкок не должна сейчас спать, — сказала она Джинни. — Сейчас время трудотерапии.
— Что?
— Трудотерапия.
— А что она делает?
— Вышивает.
— Я и не знала, что она умеет вышивать, — удивилась Джинни. Впрочем, она мало что знала о женщине, с которой прожила бок о бок восемнадцать лет. Медсестра протянула ей пяльцы: стежки разных цветов сливались в бессмысленный узор. Может, это новое направление в искусстве?
— Что за мужчина в соседней палате? — шепотом спросила Джинни.
— Бикнелл, — тоже шепотом ответила сестра. — Он был тренером до Спаркса. — Сердце Джинни упало: ее заклятый враг совсем рядом. — У него был удар.
— Жаль, — с плохо скрываемой радостью проговорила Джинни. — Я его хорошо знала.
— Он выиграл двести три футбольных матча, а проиграл всего восемь. Здорово, правда? Великий спортсмен. И человек замечательный.
«И отвратительный сукин сын, — чуть не вырвалось у Джинни. — А впрочем, нельзя быть жестокой. Он уже не опасен. Если вообще был когда-то опасен». Она вздохнула: незачем травить себе душу. Она сама виновата во всем, что случилось…
Медсестра вылетела в дверь, как белое накрахмаленное облако, и до Джинни снова донеслось: «Мне надо вывести на поле троих свежих! Прямо сейчас! Ни больше ни меньше…»
На столе лежали журналы. Джинни медленно перебирала их и улыбнулась, когда увидела двадцать второй том энциклопедии: ее неугомонная мать прочитала за последние девять лет все предыдущие тома. Сколько же всяких полезных и бесполезных сведений у нее в голове? Рядом лежал большой, наполненный лекарствами шприц.
Джинни осторожно выдвинула ящик тумбочки, вспомнив об обещании, данном матери несколько лет назад: там спрятаны таблетки или бутылочка со смертельным ядом. Однако кроме старого потрепанного молитвенника в нем ничего не было. Значит, это не яд, решила Джинни, оглядываясь, но ничего подозрительного не увидела — только мебель, чистые стены и безупречно белые простыни. Откуда эти жуткие мысли? У матери просто неладно с кровью; миссис Ягси говорила, что это не в первый раз. Конечно, вид у нее кошмарный, но это еще не значит, что она умирает. Мать не настолько стара, что быть смертельно больной.
— Извините, — оттолкнула Джинни влетевшая в палату сестра. Она схватила шприц, всадила его в бедро миссис Бэбкок и повернулась к Джинни:
— Идите домой. Миссис Бэбкок проспит до утра.
— Я только что пришла, — возразила Джинни, — и даже не поздоровалась с ней.
— Ничем не могу помочь.
— Что это все-таки за болезнь?
— Вы еще не разговаривали с доктором?
— С доктором Тайлером?
Это был врач, несколько десятилетий лечивший всю их семью. Он, кстати, принимал и саму Джинни.
— Тайлер уехал.
Доктор Тайлер уехал? Не может быть! Неужели он бросил их семью, когда они так нуждаются в помощи? Невероятно…
— Кто ее лечит?
— Фогель. Новый гематолог. Я не имею права обсуждать болезни пациентов. Поговорите с ним.
— Почему? Вы ведь кое-что в этом смыслите?
Сестра презрительно оглядела деревенское пестрое платье, фыркнула и умчалась, как разгневанный марафонец.
Миссис Бэбкок услышала, как хлопнула дверь, но не шелохнулась, решив обмануть мисс Старгилл, чтобы не заниматься проклятой трудотерапией. Хотя в последнее время она значительно продвинулась вперед, у нее не хватало духу решительно сказать молоденькой медсестре, что она предпочитает в одиночестве зализывать свои раны, — как кошка. Эти девочки думают, что поступают правильно, подбадривая больных, заряжая их своей энергией, болтая о своих школьных делах и личных переживаниях. Они ошибаются. Но какая мать стала бы их разочаровывать? Да, эти девочки в полосатых фартучках совсем не похожи на Джинни, какой та была в их возрасте. Именно это и нравилось миссис Бэбкок. Поэтому она дважды в неделю притворялась, что ей нравится вышивать. Девочки составляли ей компанию, а Джинни всегда была слишком скрытной. Конечно, ей было что скрывать. Когда же она упустила свою дочь? Миссис Бэбкок слушала болтовню волонтерок, вертела пяльцы и думала о Джинни. А может, переступая порог родного дома, эти веселые девочки тоже становятся мрачными и дерзкими?
Джинни всегда была трудным ребенком. На Карла и Джима, когда они были маленькими, достаточно было сердито посмотреть — и они уже просили прощения. А вот Джинни… та просто отворачивалась и молчала. Мальчики были предсказуемы. Карл дослужился в Германии до капитана, был, как Уэсли, дисциплинирован и умен. Джиму приходилось заставлять себя работать, чтобы приобщиться к реальной жизни. Сейчас он рубит в Калифорнии сандаловые деревья. Однако без дивидендных чеков, которые оставил отец, ему пришлось бы нелегко. Самой трудной была Джинни, ее средний ребенок. Никто не знал, как подойти к ней, в чью роль она вжилась в эту минуту. Джим тоже иногда заявлял, что совсем не в восторге от буржуев-родителей, но то, что делала Джинни, переходило все границы. Родители никогда не могли угадать, кем их считает сегодня дочь: отъявленными негодяями или благородными людьми.
Единственное, в чем дети были заодно, — в требовании к родителям не меняться. Сами они следовали то одной, то другой моде, меняли прически, исповедовали новые идеологии, но родителям это было запрещено, потому что дети подсознательно нуждались в чем-то стабильном, надежном, во что можно было уткнуться головой. «Мама, — запищали бы все трое, выскажи она мысль, которой от нее не ждали, — ты непоследовательна!» Им и в голову не приходило, что больше двух минут подряд они сами последовательными не бывают.
Наверное, мисс Старгилл все еще здесь, притаилась в палате и ждет со своими пяльцами. Ну нет! Миссис Бэбкок себя не выдаст, не приоткроет глаза! Какое ребячество! Как в детстве, когда не хочешь вставать в воскресенье утром. Пора выбираться отсюда, а то совсем впадешь в детство!
Миссис Бэбкок почувствовала, что кто-то сидит на ее кровати. Она осторожно приоткрыла один глаз. Это явно не мисс Старгилл. Во-первых, она не способна так долго сидеть неподвижно, а во-вторых, этот «кто-то» не в белом халате. Похоже на Джинни. Может быть, это сон? Или галлюцинация? Она ведь столько думает о дочери. Миссис Бэбкок широко раскрыла глаза. Да, это Джинни. Усталая, несчастная с виду Джинни, в пестром деревенском платье с низким вырезом и кружевами на лифе. Какую роль она играет на этот раз? А волосы? Что она с ними сделала? От природы вьющиеся, коротко стриженные волосы торчали во все стороны, как у негритянки, зажавшей в руках неизолированный провод. Эти кудряшки так нежно обрамляли ее румяное личико в детстве! Джинни потратила не меньше трех лет, стараясь выпрямить их огромными, как рулон туалетной бумаги, розовыми бигуди. Отец подразнивал ее, утверждая, что из-за этих кудряшек у нее в голове словно проделаны дырки. В модных журналах ее теперешнюю прическу называют «свободным стилем». Выглядит ужасно, но не хуже, чем те прически, с которыми она щеголяла последние двенадцать лет: нелепый хвост, когда стала чиэрлидером в школе; высоченный начес, когда шлялась с противным мальчишкой Клойдом, — начес делал ее голову вдвое больше, и требовалось минут тридцать, чтобы избавиться от него перед сном; строгий пучок, когда она приезжала на каникулы из университета; коса с лентой, когда притащила в дом ту несчастную девочку Холзер и пикетировала завод Уэсли. Честное слово, если бы Джинни слушалась мать, она выглядела бы куда приличней.
