Николай Семченко - Что движет солнце и светила
- Батя, не подскажешь, который час?
Игорь Николаевич даже и не понял, что встречный парень обратился к нему. Он считал себя еще молодым, ну не очень чтобы очень уж молодым, но во всяком случае и не того возраста, когда начинаются эти "бати", "отцы", "старики" - глупые, вульгарные обращения молодых к старшим.
- Это ты мне? - спросил Игорь Николаевич на всякий случай и, когда парень кивнул, вскипел: - Какой я тебе батя? У тебя свой отец есть! Что это за обращение? Батя-а,- он передразнил парня. - Мне тебя сынком, что ли, величать прикажешь?
- Псих! - присвистнул парень. - Чего раскипятился? Я же культурно спросил. А "батя" - это лучше, чем кричать: "Эй, мужик!"
- Да не мужик я, потому что не пашу и не сею, и помещика надо мной нет, - поморщился Игорь Николаевич, и в самом деле ни по одной из родословных линий не принадлежавший к крестьянам. - А времени сейчас, молодой человек, восемь часов двадцать шесть минут...
Дома он подошел к зеркалу и впервые за несколько последних лет принялся внимательно рассматривать лицо. Ух, кожа с землистым, каким-то несвежим оттенком, и вот тут, возле левого уха, желто-бурое пигментное пятно, и черные точечки угрей - тут, тут и тут, надо их выдавить - мерзость какая: угри выползали тонкими вермишелинками, и после них оставались красноватые пятна.
Внимательно разглядывая свою физиономию, Игорь Николаевич вдруг поймал себя на странной, пугающей мысли: его лицо стало чужим, он не помнил морщин, лучи которых тянулись от переносицы вверх, и этих темных мешков под глазами не было, и кожа на скулах прежде не напоминала губку - пористая, шершавая и какая-то маслянистая. А глаза! Боже мой, что за глаза - белки с сероватым оттенком, розовые прожилки, зрачки - колючие, и ресницы, некогда густые, будто бы посеклись, потускнели. Впрочем, за очками всего этого, наверное, не видно, да и линзы с затемнением. За ними прячешься, как за шторами. Но все-таки лучше бы не надо, а так, пожалуй, еще не очень похож на мужчину средних лет. Хотя...
Еще не совсем понимая, зачем он это делает, Игорь Николаевич стянул свитер и, всклокоченный, запританцовывал перед зеркалом, освобождаясь от брюк, теплых подштанников, трусов. Не высокий и не низкий, не полный и не худой, не то чтобы складный, но и не урод - средний, в общем, мужчина отражался в зеркале, и если что и портило фигуру, так это живот: брюшной пресс он перестал качать лет десять назад, любил китайскую лапшу, пирожные, блины, булочки - тестообразные складки на боках н напомнили об этом, но ноги, на удивление мускулистые, были ничего, вполне нормальные, посмотришь на них отдельно от всего остального - совсем еще молодые, без той пугающей сухощавости, которая появляется у стареющих мужчин.
Игорь Николаевич провел ладонью по животу и задержал пальцы внизу, прикрыв ими то, что Оля называла когда-то "ванькой- встанькой".
Последние два или три месяца он испытывал мучительное, незнакомое состояние: эта принадлежность его тела стала жить как бы сама по себе своенравно и капризно. Словно маленький хищный зверек, она затаивалась и даже прикидывалась мертвой - что ни делай, никаких признаков жизни, будто лисица-притворюха из сказки, та, что обманула мужика и всю рыбу с его воза поскидывала (надо, кстати, Антону дочитать эту историю, совсем пацаном не занимаюсь!). Но иногда, в самое неподходящее время и в неожиданных ситуациях, напоминала о себе по-звериному остро, так бывает только в очень молодые годы, когда без всякой причины то ли гормоны играют, то ли вспомнил нечто волнительное, то ли просто так. А вот когда теперь ложился рядом с Ольгой, ничего, кроме глухой, накопившейся за день усталости, не чувствовал, только - расслабиться, повернуться на правый бок, подмять под грудь подушку и, на всякий случай, погладив теплое плечо жены, даже не пытаться решать вопрос, стоит ли ее будить, чтобы потом оконфузиться,- только смежить ресницы, и в них почти сразу запутается мягкий, пушистый сон, и не надо считать слонов или кого там еще, потому что и без того он засыпал почти сразу.
Осматривая себя в зеркало, Игорь Николаевич в очередной раз подумал, что надо что-то с собой делать - бегать, прыгать, качать мускулы, ходить, в конце концов, в бассейн: вода, говорят, удивительно стройнит фигуру и как бы смывает лишний жир. Спортивный костюм, купленный на рынке у китайцев, легкие вьетнамские кеды и ветровка на случай дождя третий год лежали в кладовке дожидались своего часа.
- Надо бежать! - громко сказал Игорь Николаевич самому себе. - Во всю прыть! Чтоб кровь забурлила! И чтоб звезды в глазах засверкали!
И рассмеялся над своей фантазией. Он был слишком ленив, чтобы подняться ни свет, ни заря ради утренней пробежки. И сомнения одолевали: а будет ли толк? К тому же и курить придется бросить. Он несколько раз пытался это сделать, однажды даже целый месяц продержался. Ходил злой как черт, сердце тоскливо сжималось от одного вида сигареты, а уж если случалось вдохнуть дымок табака, к тому же хорошего сорта, то голову начинало томительно кружить, будто вот-вот сознание потеряет. Без сигареты и кофе был нехорош, и научная статья не получалась: смотришь тупо на белый лист бумаги и ни одной порядочной мысли в голове не шевельнется - обрывки, клочки, отблески прочитанного...
- Дошел до ручки, брат! - сказал Игорь Николаевич своему отражению в зеркале. - Кто на тебя польстится? Никто! Потому что ты не Дориан Грей и не граф Калиостро: они умели быть молодыми, а ты и не заметил, что стал... "папашей".
Он и вправду этого не заметил. Душа его пока не просила покоя, и тело не знало разных печалей: он не испытывал мук от прострела в спине или, скажем, хондроза, и что такое высокое давление - не знал, и сердцу, тьфу-тьфу, не требовался нитроглицерин или корвалол.
Сердце, должно быть, мудро оберегало себя от излишних потрясений: Игорь Николаевич был вспыльчив, но быстро отходил и зла подолгу ни на кого не держал, хотя и переживал неудачи мучительно, но, впрочем, недолго - всегда находил какую-нибудь отдушину, переключался на что-то другое, забывал обо всем на свете над страницами очередного писателя, которого внезапно открывал для себя.
И то, что было написано в его любимых книгах, казалось Игорю Николаевичу лучше и правдивее жизни. Может, оттого, что был он человеком книжной культуры? Это определение припечатал к нему его по-настоящему единственный друг Юрка Корольчук.
С Юркой они дружили со школы. Тот звезд с неба не хватал. Закончил институт физкультуры и преспокойно вел занятия футболистов в одной детско-юношеской спортивной школе. В десятом классе Юрка стал красивым, видным парнем - девчонки так к нему и липли. Юрка и Игоря научил, как добиться от подружки всего, чего хочешь, и даже свел его для науки с Леной с виду такая недотрога, легко смущающаяся, просто ангелочек, оказалась она опытной и расчетливой. Даже пришлось писать за нее сочинения, а на выпускном экзамене по русскому языку и литературе Игорь умудрился подсунуть ей наскоро настроченную работу о Татьяне Лариной.
Вспомнив о ней, Игорь Николаевич досадливо поморщился. Год назад, в июле, он вышел из пригородного поезда - обычный дачник: старенькие джинсы, ветровка, рюкзак за плечами и ведро помидоров в руке. Пошел по перрону и тут к нему кинулась хромоногая женщина неопределенных лет - немытая, нечесаная, в драных рейтузах: "Господин хороший, не узнаешь свою Ленусю?"
На ее резкий визгливый голос оборачивались люди, а у Игоря Николаевича вдруг ослабели ноги: это же Ленка! И до чего страшна, без слез не взглянешь - натуральная бичиха!
- Что, не нравлюсь? А может, я из-за тебя такой стала? Ты-то чистенький, рожа ухоженная, приличный господин, но мной-то пользовался, помнишь: Леночка, солнышко, закинь ножки на плечи, подушечку подложи под папочку, и рукой, рукой-то помогай...
Женщина ковыляла следом и бормотала, как заведенная, те давние слова его слова, фразы, и даже интонация похожа. Господи, неужели он говорил все это вот ей, бичихе, потаскухе, готовой, наверное, сделать минет за любым углом, лишь бы дали стопарик да чинарик "Беломора".
Прохожие оглядывались, две молодые девки откровенно захихикали вслед странной паре, а тут еще Игорю Николаевичу показалось, что навстречу идет знакомый - и он, поспешно, не оборачиваясь, сказал:
- Ты с кем-то меня спутала. Что, на выпивку не хватает? - и нервными пальцами нащупал в кармане десятку (тогда это были еще деньги - можно было купить бутылку вина!).- На, возьми червонец, больше нет! - и бросил купюру за спину, прямо на асфальт. - Отстала бы, тетка, а?
И ускорил шаг. А бичиха, пораженная его финтом с десяткой, потопталась над бумажкой, подняла-таки ее и крикнула вслед:
- Да че ты погнал-то? Я не всегда такая! И про Таньку Ларину помню, вот слушай: "Я к вам пишу, чего же боле?...",- и захохотала, закашлялась. Тьфу, черт! Эй, Игорек, у любого в нашей общаге спроси и всякий скажет, что Ленка хоть неделю и пьет, зато месяц пашет как папа Карло. Эй, куда ты? Стой! Чтоб у тебя х... не стоял никогда, гад ползучий. Берегись, я слово знаю! Эй, господин хороший!
