Велиар Архипов - Эротические страницы из жизни Фролова
Весь вечер Виктор прислушивался к своим ощущениям. Но ничего не прислышал. Почти ничего. Так ‒ легкие мимолетные всплески далеких Иркиных эмоций. Да и те он скорее сам придумал, чем ощутил ‒ так ему показалось.
Он недоумевал. Неужели он потерял способность ее чувствовать? Или она каким-то образом от него закрылась?
Нет. У нее не было причин от него закрываться, даже если бы она умела это делать. И свои способности он потерять не мог, наоборот, он был уверен, что в последние дни они у него еще более обострились.
Значит, ничего и не происходит?
И ревности он почему-то ни капли не чувствовал. Впрочем, ее и заранее не было ‒ это же Пашка…
Ну и что, что Пашка? ‒ спрашивал он сам себя.
И не знал, что ответить. Но ревности так и не ощутил. Может, совсем уже очерствел…
Ну да, с какой это стати? Нет, он никак не очерствел. Совсем наоборот. Совсем-совсем наоборот…
За эти два с половиной месяца самых разных сексуальных неожиданностей он весь проникся совершенно новыми чувствами к своей жене, ‒ очень сильными, всепоглощающими, глубокими и таинственно-загадочными, непредвиденными и ранее им никогда не испытываемыми. Он как бы переступил на новый уровень ее восприятия ‒ одновременно и более высокий, и более глубокий, чем прежний. Да, она стала для него и выше, и глубже, чем была до этого. И еще более загадочной. Будто в ней вот-вот готова была раскрыться ему какая-то удивительная тайна, о которой он и слыхом не слыхивал, и видом не видывал…
Что же они там весь вечер делают? О погоде, что ли, болтают?
Ничего он не чувствовал. Ну ничего. Совсем.
А вот Светланка сразу что-то надыбала. Мгновенно, как только зашла и передала "пламенный привет" от Танечки-Толика. И босоножки не сбросила, а уже что-то поняла. Даже еще не убедившись воочию, что матери нет дома.
Подошла к нему, сжала ладонями его щеки и строго спросила:
‒ Где мама?
‒ Скоро придет, ‒ как можно более индифферентно ответил он, освобождаясь из ее ладоней. ‒ Кушать будешь?
‒ Когда придет, тогда и будем. Сережка звонил?
‒ Нет.
‒ Он у Лены остается. Ее Бориска опять в командировку умотал.
‒ Я знаю. Она звонила.
Она быстро переоделась в домашний халатик.
‒ Слышь, папа. А вам не кажется, что это… слишком?
‒ Что слишком?
‒ Ну это. С мамой.
Что за ребенок, в самом деле! Как же им дальше с нею жить? Она что, насквозь их видит, что ли?
‒ А что с мамой? Что ты такое придумала?
‒ Ничего не придумала. У тебя на физиономии все нарисовано. Яркими красками супружеской жизни.
Да. Развеселила. Но он совершенно искренне отреагировал не ее смешные слова:
‒ Не выдумывай. Ничего там не нарисовано.
‒ Хочешь, я проведу с нею воспитательную работу?
‒ Никакой такой работы не требуется.
‒ Это… тот самый?
‒ Нет. Она к Пашутину зашла. Просто так. Не для того, о чем ты подумала.
‒ Почему же ты тогда такой?
‒ Чудная. Обычный я. Тебе показалось.
‒ Не чудная, а проницательная. Меня только что Толик таким словом похвалил.
‒ Он тебя провожал?
‒ Да. Вместе с Танечкой. Им все равно в магазин нужно было. И он, кстати, вел меня за ручку. А Таня за другую. Я приглашала их зайти к нам, но они постеснялись. А жаль. Как мне себя вести, когда мама придет?
‒ Обыкновенно.
‒ Ловлю тебя на этом слове.
Ирина пришла, когда за окном только-только начали сгущаться сумерки.
Почти обычная. Какою всегда приходит домой после работы.
Тронула кратким поцелуем губы мужа, шепотом уведомив: "Совсем чуть-чуть шампанского", ‒ словно оправдываясь за возможный алкогольный запах, которого на самом деле он и не почувствовал. Вопросительно махнула ресницами в сторону Светкиной двери и получила такой же шепотный ответ: "Читает. Ждет, чтобы вместе поужинать". Ответив так, Виктор еще и жестами добавил: мол, ничего не поделаешь, без тебя не захотела; и поосторожнее с ней ‒ уж очень подозрительно приняла твой визит к Пашке.
Она первым делом направилась к дочери, крикнула в дверь: "Привет! Переодеваюсь ‒ и за ужин". Приглашающе махнула рукой мужу, чтобы зашел с нею в их комнату. Как оказалось ‒ для того, чтобы он видел, как она переодевается. Мол, у меня все в порядке, все на месте, как и было. И трусы при нем на себе заменила ‒ блезирные на обычные трикотажные. И как бы невзначай продемонстрировала нижнюю часть блезирных ‒ мол, сухие и прозрачные, как только из магазина. И потом сразу на кухню, где уже хозяйничала дочь.
‒ А в душ? ‒ с еле заметной ехидцей осведомилась Светка.
Совсем не назидательно, а так, с легким подколом: мол, даже если где-то уже и приняла, хотя бы для виду дома поплескалась.
‒ Потом. Здесь руки помою. Что там у нас сегодня? Ишь ты, фаршированный перчик.
‒ Да. И на первое, и на второе. И даже на третье.
Ирка шлепнула ее по заднице, чтобы не болтала глупостей.
Но Светка больше и не паясничала. И сама она вела себя вполне непринужденно ‒ даже о Пашке слов несколько как бы между прочим сказала: какой он кем-то там на работе обиженный и вообще неудачливый.
Когда они расходились по комнатам, дочь предупредила:
‒ Я долго буду читать. Так что не волнуйтесь, что свет гореть будет.
Первым делом Ирка вытащила из сумочки неиспользованные презервативы и спрятала их назад, в коробочку.
‒ Не получилось? ‒ спросил Виктор.
Она как-то недовольно вздохнула:
‒ Получилось. Почти. У него свои есть. А эти я на него пожалела. Пусть тебе будут. Слушай, пора бы тебе уже и в ванной какую-нибудь клямку*** приделать. А то совсем негде уединиться.
‒ Хорошо. Завтра же с Сережкой займемся.
‒ Я хочу, чтобы ты меня обмыл. Поласкал-пополоскал. Сейчас. А?
‒ Давай.
А она вдруг криво усмехнулась:
‒ Представляешь, он на прощанье предложил мне какой-то шампунь. Как бы в подарок за… Нет, ты представляешь?
‒ Вполне, ‒ улыбнулся он.
‒ Не издевайся хоть ты. Пошли. Я раздеться должна при тебе.
‒ Почему должна?
‒ Ай, ‒ махнула она рукой, ‒ ты этого, наверное, не поймешь. Пошли.
Она знала, что для него значило это ласканье-полосканье. Поэтому, когда просила, ничуть не сомневалась, что он тут же откликнется. И сама невероятно любила быть ласканой-полосканной.
Это слово ‒ оно одно, а никак не два ‒ они придумали очень давно, и так же давно оно стало для них нерасчленимым, но содержащим огромное разнообразие смыслов. Все, даже самое что ни на есть философское, оно в себе объединяло, ‒ физическое действо и умозрительное восприятие, логические абстракции и чувственные рефлексии, объективную реальность и трансцендентальное созерцание, искусство и науку, поэзию и ваяние, исследование и эксперимент; за годы их близости оно постепенно превратилось чуть ли не в философскую категорию, по значимости для их мировосприятия почти равнозначную таким категориям, как материя, сознание, дух или идея ‒ потому как в ней они соединялись воедино, как составные части их обоюдосуществования.
